Форум » "Старый Замок" » «Три дня твоей жизни», YnM, Ория/Цузуки, NC17, автор: Ки-чен » Ответить
«Три дня твоей жизни», YnM, Ория/Цузуки, NC17, автор: Ки-чен
Ки-чен: Автор: Ки-чен (ki-chen@yandex.ru) Бета: M. Slade Fandom: Yami no Matsuei Пейринг: Ория/Цузуки Рейтинг: NC-17 Жанр: Romance, angst (хотя если подумать, то чистый флафф, конечно :)) Summary: Цузуки пытается разыскать Мураки, но единственный, кто может вывести на него — это Ория Мибу. Однако тот назначает свою цену... Disclaimer: Все права принадлежат не мне. У меня — только обязанности. Предупреждение: Секс, алкоголь, нецензурщина, наркотики и рок-н-ролл. И немного кроссовера, за который заранее извиняюсь перед всеми, кто заметит. Необходимые примечания: 1. Самураи, как известно, носили два меча: длинный и короткий. Длинный (катана) служит для убийства. Короткий (вакидзаси) — помимо всего прочего, для самоубийства (харакири, точнее: сэппуку). 2. Исчезающая татуировка — не выдумка, а реальность. Однако в настоящее время больше не осталось мастеров, способных ее нанести. Создание большой татуировки, действительно, занимает не меньше года. 3. Полюбоваться садом камней Рёандзи можно здесь (Выбрать: Japan — Kyoto — Ryoan-ji Temple). Там же имеется и подробная карта Киото. Дом Ории Мибу расположен к югу от квартала Гион, рядом с храмом Вакамия. 4. Виду того, что автор катастрофически не способен вовремя остановиться, у фика наличествуют два совершенно независимых продолжения. Первое — это фик «Все острова». Второе — на дайриках, а именно: здесь и здесь... но это уже только для самых стойких :))
Ответов - 17
Ки-чен: ТРИ ДНЯ ТВОЕЙ ЖИЗНИ Verra la morte e avra i tuoi occhi (Придет смерть, и у нее будут твои глаза) Чезаре Павезе ДЕНЬ ПЕРВЫЙ Моя катана говорит со мной. И мне это нравится. Да, знаю, звучит довольно дико — на современный вкус. («Доктор! Моя катана со мной разговаривает! — И вы хотите, чтобы я заставил ее замолчать? — Нет! Просто пусть не перебивает вакидзаси...») Но современный вкус меня не интересует. И к тому же — мой вакидзаси совсем не болтлив. Младший из пары клинков, откованных рукой Хаттори Ханзо. Он молчит, ожидая своего часа. Лежит, обманчиво-мирный, обманчиво-безобидный, в простых, нелакированных ножнах, на деревянных крючьях своей подставки, вытянувшись, как пригревшаяся на солнце змея... Вакидзаси, созданный, чтобы говорить о смерти. Вакидзаси, вонзающийся в податливую, дрожащую ткань брюшины, вспарывающий живот медленным движением, идущим снизу вверх... и — прежде чем хлынет кровь, пятная белоснежное кимоно — прежде чем вывалятся на землю внутренности перламутровой влажной грудой, — успевающий совершить второй положенный разрез, слева направо... Пока вакидзаси молчит. И ждет своего часа. ...С катаной мне всегда было проще. Катана говорит о любви. * * * Катана поет у меня в руках. Все громче и громче, — и заставляет меня двигаться все быстрее. Это не я владею мечом, а он — мною. Тянет за собой, манит, завлекает... Ритм пульсирует во всем теле, — это бьется в жилах кровь, просясь наружу. Ритм расплескивается, я не успеваю за ним. Мы кружимся. Кружимся. Катана — как птица, ухваченная за крыло. Мы взлетаем. Выше... выше... выше... Эту песню я могу слушать вечно. Но еще немного — и не выдержит сердце. И я замедляю темп. Катана поет о любви у меня в руках. Почти невидимая, в своем стремительном полете. Обратившаяся в серебристую тень. В серебристый голос. Обнажившая свою истинную суть, для которой сталь — лишь преходящая маска. Моя катана. Она любит меня. Как хорошо, когда человек с уверенностью может сказать такое о ком-то. И я тоже люблю ее. Больше, чем кого-либо из людей. Ну, разве что, исключая Мураки. Хотя... Мураки оставил меня — и я страдаю. Эта боль со мной всегда, каждый день, с первых секунд пробуждения, и до ночи, в лоскуты изрезанной бессонницей... Я не могу спокойно смотреть на белый цвет. Он поселяет траур в моем сердце. Луна напоминает мне о его волосах, и потому теперь на ночь я всегда затворяю сёдзи. Я страдаю... Но если бы я лишился своей катаны — я бы умер. * * * Мысль о Мураки невольно сбивает меня с ритма. Что ж, так тому и быть. Я останавливаюсь. Наш утренний танец окончен. Держа катану на вытянутых руках, я кланяюсь ей. Теперь я готов. Готов встретить новый день, — почти исцеленный, почти... целый. Я готов, наконец, обернуться к своему гостю. Да, пришло время проявить вежливость. Он слишком давно стоит у меня за спиной, на пороге. Я чувствую на себе его взгляд... Эти фиалковые глаза... И эта удивительная аура силы... Я почувствовал ее сразу же, с первых мгновений, в первый день нашей встречи. И понял... О, я многое понял... И возненавидел его. Потому что теперь знаю точно: против шинигами у меня нет никаких шансов. Что бы я ни делал — Мураки всегда предпочтет его мне. * * * — Доброе утро, Цузуки-сан. Вижу, вы все-таки решились?.. Темноволосый шинигами кивает. Молча, хотя это и невежливо. Но он не знает, может ли доверять своему голосу. А вот Ория спокоен. Совершенно спокоен, будь он неладен! Как может человек оставаться таким невозмутимым, дышать так ровно, — после такой бешеной пляски с мечом. ...Слуга провел Цузуки к этой комнате по внешней галерее и оставил стоять у входа. Кажется, Ория даже не заметил его появления. Но что он такое творил?! Шинигами никогда и представить не мог, чтобы человек двигался с такой скоростью. Длинные развевающиеся волосы, полы и широкие рукава кимоно, клинок в руке, — все словно слилось в мерцающее пятно. Тень среди теней. Сумрак, обретший плоть... Черт возьми! Цузуки никогда не считал себя поэтом, но... Он встряхивает головой, отметая наваждение. Тем временем, Ория подбирает с пола ножны, вкладывает в них клинок. Медленно. Очень медленно. Весь сосредоточившись на этом движении, так, будто... ...Мерцающий стальной язык проникает в деревянный футляр с мучительной неспешностью, словно ощупывает, облизывает его изнутри. В этом движении — бережность предвкушения, и одновременно — уверенность и сила. Вытянутые вперед руки Ории, удерживающие катану, тверды, как будто сами выкованы из стали... И когда, наконец, клинок входит в ножны до самого конца, с едва слышным глухим щелчком, — шинигами невольно вздрагивает. Только теперь хозяин дома поднимает на гостя глаза, — затуманенные, подернутые мечтательной поволокой, словно Ория только что занимался любовью. И едва заметная пленка испарины на лбу... — Вам нравится моя катана, Цузуки-сан? Шинигами отрицательно качает головой. Ория улыбается с таким довольным видом, будто Цузуки помог ему разрешить непростую загадку. — Да? Почему-то я так и думал... Похоже, нас ждут три очень увлекательных дня... * * * Это была безумная затея — с самого начала! Но беда в том, что к этому моменту Цузуки и без того ощущал себя на грани помешательства, и мало что могло его удержать от еще одного шага по этому пути. И, похоже, остальные тоже чувствовали это. Тацуми и Ватари подозрительно косились на него, но пока предпочитали выжидать. Рапорт о недельном отпуске шеф Коноэ подписал без единого слова, и даже не спросил, куда Цузуки собрался. Не то, чтобы им было все равно, что с ним происходит. Но они уважали его право на молчание. И, памятуя о том, каким кошмаром закончилась последняя миссия, понимали: шинигами должен побыть наедине с самим собой, разобраться в своих чувствах. Некоторые вещи оставляют в душе слишком глубокие раны. Залечить их может одно только время. ...Они еще не знали, что Марико осталась жива. Не знали, какая сумасшедшая идея пришла Цузуки в голову ради ее спасения. Если бы знали — то, наверное, связали бы его по рукам и ногам, и бросили в самый глухой подвал Энма-тё... А вот Хисока, ощущая отчужденность старшего партнера, обиженно замкнулся в себе. Такой юный, такой ранимый... волчонок! Как можно объяснить ему, что не всегда его дар — во благо. Не всегда даже самым близким людям хочется разделить весь груз своих чувств с эмпатом. Это бремя Цузуки предпочел бы влачить в одиночестве. Страх. Мысли о смерти. Смятение... Он слишком любит Хисоку, чтобы взвалить на хрупкие плечи подростка такую ношу. Но юности свойственны многие иллюзии. И одна из них в том, что любовь — это ключ от клетки. Что верность и преданность могут кого-то спасти. Что один человек в силах выпустить другого на свободу. Иллюзии юных... На самом деле, от клетки, в которой заперт каждый из нас, ключей не существует. Потому что не существует и дверей. Наша клетка — это мы сами. Вот почему он боится прикосновений Хисоки. Мальчику еще рано понимать такие вещи. Ему слишком рано вставать лицом к лицу с самой пугающей из реальностей: с осознанием того, что некоторые вещи невозможно исправить. Впрочем, наверное, Цузуки и сам еще не достаточно повзрослел, — потому что он тоже до конца в это не верит. Он по-прежнему надеется что-то изменить. Иначе не пришел бы к Ории Мибу. * * * Хозяин дома легко касается плеча гостя, — и Цузуки чуть заметно вздрагивает. Он опять ушел в свои мысли... Пора отвыкать от этой привычки. — Увлекательных?.. — переспрашивает он сердито. — Я согласился подарить вам три дня, Мибу-сан. Но если вы рассчитываете на бесплатное развлечение, то... — Бесплатное? — Ория не скрывает сарказма. — Не думаю, что это слово тут уместно. — Он оправляет безупречно сидящее кимоно. — И позволю себе напомнить: это вы пришли ко мне и предложили эту сделку. Вы, а не я. Так что именно я буду диктовать условия. И первое из них... Он нарочито тянет паузу. Цузуки чувствует, как у него против воли сжимаются зубы, да так, что челюсть начинает ныть. В самом деле, о чем он только думал, когда затеял все это? Какого черта! Неужели нельзя было придумать ничего получше?.. Но тут же спохватывается. Нет. Другого выхода не было. Мураки нужен ему. А Ория — единственный путь к Мураки. Он все же выдавливает пренебрежительную усмешку. — Так каково ваше первое условие, Мибу-сан? Мужчина в кимоно копирует его улыбку один в один. — Разуться, Цузуки-сан. В этом доме не ходят в обуви. Оставьте ваши туфли снаружи. * * * Время пришло. Я держу слово. Всегда — кроме тех случаев, когда мне это невыгодно. Но сейчас я не собираюсь обманывать шинигами. По крайней мере, пока — не собираюсь. Не знаю, что будет завтра. Или через час. Мои моральные устои — гибкие, как гимнастки-китаянки, из тех, что скручиваются в узлы, одновременно ухитряясь жонглировать дюжиной тарелок... Так однажды сказал мне Мураки. И добавил еще: «В один прекрасный день ты предашь и меня, Ори». В груди рассыпались ледяные иголки. Дурное предчувствие? Предвидение?.. Но я уже слишком хорошо умел играть в невозмутимость. И лишь пожал плечами в ответ: «Да, ты прав, это будет прекрасный день...» Неужели сбылось? Неужели этот день настал? Предал ли я Мураки, когда согласился помочь шинигами разыскать его? Ловушка?! ...Это было первое, о чем я подумал, когда он явился ко мне в ресторан. Вчера поздно вечером, уже перед самым закрытием... О-сэй прибежала сообщить, что какой-то странный клиент сидит и не уходит уже добрых полчаса, и ничего не ест, а только цедит виски. А теперь еще требует разговора с хозяином. Я бы не вышел к нему. Я никогда не выхожу к гостям, кроме самых исключительных случаев. Те, кто знают дорогу, сами приходят в мой кабинет... Но тут почему-то — заглянув в смятенное лицо О-сэй — согласился. Смутить О-сэй не так-то просто. Мне самому это удавалось всего лишь дважды. Я хотел посмотреть... Кто мог знать, что из этого выйдет?.. * * * Пока загружается компьютер, стоящий на низеньком столике, я исподволь поглядываю на шинигами. Забавно. Он явно чувствует себя неуютно, сидя на полу. Наверное, точно так же, как я сам — когда приходится сидеть на стуле. Странно, ведь он же японец... Хотя — для таких, как Цузуки, верно, уже и нож с вилкой привычнее палочек. Опять же, костюм: пиджак, рубашка, галстук... Не понимаю, как могут люди носить эту нелепую одежду, когда существуют катагину и хакама. Но это — дело поправимое. По крайней мере, на ближайшие три дня. ...Торопливо, не оставляя себе времени на раздумья, вхожу в сеть и отправляю письмо. Вот и все. Теперь пути назад нет. Неужели я и впрямь сделал это?! Неожиданно злость на незваного гостя охватывает меня, — такая иррациональная... и такая объяснимая. Разве что — я пока не готов ничего себе объяснять. Выключаю компьютер. Поворачиваюсь к шинигами. — Вот и все, Цузуки-сан. Фиалковые глаза настороженно щурятся. — Все, Мибу-сан? Он что, думает, я обману его? Несколько мгновений я прикидываю такой вариант. Но нет. Я ведь уже все решил. Он хочет получить Мураки — он его получит. Кто я такой, чтобы стоять на пути у бога смерти?! — Все, Цузуки-сан. Завтра — второе письмо. Послезавтра — третье. Тогда он будет знать, что это именно я. — И ответит? Я демонстративно пожимаю плечами. Откуда мне знать? У шинигами тоже вид не слишком убежденный. Что, уже жалеешь, что затеял все это, мальчик? Кажется, на лице моем расползается злорадная ухмылка. Ничего не могу с собой поделать... приятно видеть, что не я один могу мучиться из-за Мураки. Я даже ощущаю нечто похожее на братские чувства к этому красавчику, — до тех пор, пока ревность не захлестывает с головой, и этот мутный поток не уносит все добрые чувства. Благие побуждения никогда не задерживаются со мной надолго. ...— Мне нужно позвонить, Мибу-сан. — Голос шинигами неожиданно вырывает меня из приятного мазохистского самокопания. Не оборачиваясь к нему и не поднимая головы, я кидаю ему мобильник через всю комнату. Разобьется? Нет, смотри-ка... поймал! Неплохая реакция, Цузуки-сан. Интересно, каков бы ты был с катаной в руках?.. Может, я еще успею это выяснить? В конце концов, у нас впереди целых три дня. Но перед этим нужно еще кое-что подправить... Я ухожу, чтобы отдать О-сэй все необходимые распоряжения. * * * Цузуки взглядом провожает хозяина дома. Тот выходит из комнаты совершенно неожиданно, без единого слова. Спина прямая, как лезвие меча. Длинные волосы свободно падают ниже лопаток. Полы кимоно стелются по полу... Любой другой показался бы нелепым и женственным в таком наряде и с такой прической, — но только не Ория Мибу. Он кажется просто... каким?.. Экзотичным? Опасным?.. Черт, что за мысли лезут в голову?! Цузуки стискивает в руке телефон, торопливо набирает номер. ...А ведь, пожалуй, несмотря на резкие манеры, Ория не лишен тактичности. Вышел из комнаты, не захотел подслушивать чужой разговор... Черт!! Опять!! Да хватит уже, наконец, о нем!! ...— Больница Омигаси, слушаю вас. — Любезный женский голос в трубке. Цузуки набирает воздух в легкие, с такой силой, что начинает жечь в груди. — Можно узнать..? У вас есть пациентка... Марико Идзими... Как она сейчас? Получив ответ, он еще долго слушает короткие гудки.
Ки-чен: * * * — Странный дом, Мибу-сан... А! Я не спешу оборачиваться, увлекая красавчика-шинигами за собой по полутемной галерее. Здесь почти всегда царят сумерки. Сёдзи никогда не раскрываются до конца. Я люблю эти чистые, струящиеся, перетекающие друг в друга тени, эту игру полутонов, вечно движущиеся, незаметно для глаза, потоки смазанных оттенков. Это помогает держаться в форме. Учит читать интонации голоса. Видеть то, что скрыто за внешним. Вот и сейчас, я не вдумываюсь в то, о чем говорит мой спутник. Мне достаточно ощущения его тревоги. Она питает меня, как горьковатый зеленый чай. Пряная, терпкая, обжигающая... И еще — он начал строить фразы безлично. Так, чтобы не обращаться ни на «ты», ни на «вы». Мне это нравится. Усиливает ощущение неловкости, повисшей между нами. Двусмысленные ситуации всегда были моим коньком... Задумавшись, я едва не прохожу мимо своей комнаты. Задумавшись, шинигами не успевает вовремя остановиться — и налетает на меня. На мгновение мы застывает. Я касаюсь плечом его груди. Он, по инерции, упирается мне ладонью в поясницу. Мое бедро прижимается к его паху. ...Ну, может быть, чуть сильнее, чем того требуют обстоятельства... Не тороплю ли я события? Но теперь уже все равно. Очень осторожно, так, чтобы не потревожить его руки у меня на поясе, я разворачиваюсь к шинигами лицом. Мы по-прежнему прижаты друг к другу. Как две намагниченные железные стружки, — притянуты силой, выше нашего понимания. Я смотрю в его фиалковые глаза. Парализованный. Застывший. И тут он целует меня. Губы сухие, слегка шершавые. Жадный, настойчивый рот. Он не дает покоя, не оставляет ни мгновения, чтобы расслабиться, отдаться ощущениям, — все время в поиске, в движении, — как будто измученный жаждой, пьет и боится, что ему не хватит... Мне не нравится, как целуется шинигами. Мне слишком хорошо от его поцелуя. Мне не нравится, как мгновенно все внутри у меня раскисает и плавится. Не нравится этот фейерверк огненных искр внизу живота. Не нравится, как темнеет в глазах. Я отстраняюсь, прежде чем его язык успевает разомкнуть мои губы. — Вообще-то, предполагалось, что это начать должен я, Цузуки-сан. ...Нехорошо... Не думал, что голос мой будет звучать так хрипло. Не думал, что не смогу сдвинуться с места, потому что ноги откажутся служить. Я хватаюсь за створку фусума. Он улыбается. — Я же не виноват, что успел первым, Мибу-сан. Проклятье! Эта бестия с фиалковыми глазами еще может улыбаться! Хотя взгляд такой туманный, расфокусированный... Похоже, и для него этот маленький эксперимент даром не прошел. Внезапно моя недавняя идея уже не кажется мне столь привлекательной. Я всего лишь хотел заставить шинигами переодеться в нормальную одежду, — но теперь могу думать лишь о том, как он будет раздеваться. Слишком опасные мысли... И все же, нет. В этом доме никто не будет ходить в одежде гайдзинов. Такое было позволено одному лишь Мураки. А шинигами — не он. Отрезвленный воспоминаниями о Мураки, я чувствую, как возбуждение отступает. Перевожу дыхание. И вижу, что мой гость тоже успел взять себя в руки. — Извини, Мибу-сан. Не знаю, что на меня нашло. Это не повторится. За повинными словами — вполне ясный подтекст: не трогай меня! Не вздумай воспринять эту случайность как приглашение к чему-то большему! Зато он, наконец, решил для себя проблему «ты-вы». И чтобы закрепить успех, я киваю. — Конечно, как скажешь, Цузуки-сан. Не повторится — значит, не повторится. Мой шинигами, кажется, разочарован. Не ожидал, что я сдамся так быстро? С невинной улыбкой я сдвигаю вбок створку фусума, открывая путь в комнату, где на татами заботливо разложен комплект камисимо. — Теперь — второе правило этого дома, Цузуки-сан. Здесь не ходят в европейской одежде. * * * ...И что на него нашло, когда он вздумал целовать Орию?! Просто помешательство какое-то, не иначе... Цузуки шел по коридору, думал о Марико, о том, что сказала по телефону медсестра. Сейчас девочке вроде бы лучше, но состояние нестабильное, и кризис может наступить в любую минуту... Дьявол! И тут же невольно мысли вернулись к Мураки. Удастся ли разыскать его? Ория пообещал, но... Будет ли этого достаточно? И согласится ли Мураки помочь? Да, он врач, — но из тех, для кого клятва Гиппократа — меньше, чем пустой звук. И даже если Цузуки сумеет его убедить — какова будет цена?! Хотя этот вопрос он для себя решил еще вчера: когда пришел в ресторан Ории Мибу и попросил о встрече. Любая цена. Он заплатит столько, сколько потребует Мураки, — но больше не допустит, чтобы невинный человек умер по его, Цузуки, вине. Марико будет жить. Чего бы это ни стоило. ...Он думал о Мураки, когда внезапно налетел на своего спутника в темном коридоре. (И почему только в этом чертовом доме нигде нет света?!) От прикосновения его тряхнуло. Как будто током дернуло. Он на миг перестал соображать. А когда пришел в себя — то обнаружил, что целует Орию. Еще успел подумать, что должен бы остановиться, прекратить, — но только не знает, как... И вдруг тот отодвинулся сам. Отстранился, с невозмутимо-брезгливым видом. И шинигами тут же почувствовал себя нашкодившим щенком. И что только на него нашло?! ...А теперь еще и это! Застыв на пороге комнаты, он остолбенело взирает на вещи, аккуратно разложенные на татами. Полный комплект камисиму: широкие черные хакама, нижнее белое косодэ с короткими широкими рукавами и жемчужно-серая куртка-катагину с фамильным гербом у ворота... И что это должно означать? Он недоуменно косится на хозяина дома. — Хочешь, чтобы я... Тот кивает, всем своим видом изображая равнодушное, терпеливое ожидание. Похоже, ничуть не сомневается, что гость выполнит любой его каприз. Да что он о себе возомнил, в конце концов?! Сколько лет Цузуки не ходил в такой одежде? Брюки и рубашка куда удобнее. Он будет чувствовать себя нелепо! И он не желает носить чужие вещи! И тем более — раздеваться перед Орией Мибу. — Обойдешься! Я тебе не шлюха в твоем борделе!.. Глаза у того делаются злыми. Черные щелочки, откуда ощутимо тянет стужей. — Цузуки-сан, если уж тебе так хочется называть вещи своими именами... тогда слушай. Я купил тебя на эти три дня. Ясно? Вчера вечером, когда ты пришел умолять вывести тебя на Мураки, — ты помнишь, что я сказал? Три дня твоей жизни, шинигами. — Он подступает ближе, почти касаясь Цузуки, и тому требуется вся сила воли, чтобы не отпрянуть, сохранить неподвижность. Но он не должен показывать, что близость Ории волнует его! — Ты не оговорил никаких условий. Ты согласился. Значит, на эти три дня — ты принадлежишь мне! И будешь делать то, что угодно мне! Переодеваться, если я так скажу. Ходить голым, если мне заблагорассудится. Сосать мне член. Что еще непонятно?! Теперь уже и Цузуки в ярости. Они стоят глаза в глаза. Почти касаясь друг друга — но все равно, что на разных концах вселенной. — Черта с два! — Шинигами заносит руку для пощечины. — Отсоси себе сам, кретин! Вот только... он забыл, с кем имеет дело. — Еще одно правило, Цузуки-сан. В. Этом. Доме. Не. Повышают. Голос. Но он ничего не слышит. Черт, как больно! Пальцы, перехватившие запястье, стискиваются клещами. Кажется, Ория сейчас раздробит ему кости... Да, шинигами способны заживлять почти любые раны. И хорошо переносят боль. Но только не такую! Это... уже... чересчур... Не выдержав пытки, Цузуки опускается на колени. Ория, по-прежнему выворачивая ему запястье, наклоняется ближе. — Подходящая поза, Цузуки-сан... Ты готов начать? Он стоит слишком близко. В глазах у Цузуки темно от боли, но эту близость он ощущает кожей. Ощущает возбуждение Ории... и внезапно начинает возбуждаться сам — против воли, против всех ожиданий, против желания... И тут — боль исчезает. Рука свободна. Остается только боль в прокушенной губе. Но и она мгновенно проходит. Цузуки растерянно хлопает ресницами, еще не в силах поверить, что все кончено. Ория опускается на колени рядом с ним. — Никогда не делай так больше, Цузуки-сан. Ладно? Теперь его голос звучит почти нежно, но этой ласковости шинигами больше не доверяет ни на йоту. Ория Мибу опаснее змеи, в любой момент готовой к броску. Проклятье! А чего он ждал от любовника Мураки?! — У тебя кровь на губе, Цузуки-сан... Губы касаются его подбородка. Кончик языка юркой ящеркой пробегает по коже, вызывая сладкую дрожь во всем теле... Но прежде, чем шинигами успевает оттолкнуть Орию, тот встает на ноги. На лице все та же насмешливая невозмутимость. — Твоя одежда, Цузуки-сан... Ты еще помнишь, как надевать камисимо? * * * За шинигами затворяется створка фусума, и я прислоняюсь к стене, пытаясь отдышаться. Проклятье! Грудь ходит ходуном, как кузнечные меха! Да что со мной такое?! Помимо воли, я прислушиваюсь к звукам, доносящимся из комнаты. Точнее — к тишине, царящей внутри. Только что был еще какой-то шорох, а теперь — ничего. Пустота. Неподвижность. Я жду. Считаю до двадцати. Тихо. Нет, я не буду врываться туда, как обезумевший от похоти маньяк. Не доставлю этому красавчику удовольствия видеть мою растерянность. Нет! Но, черт возьми... почему там так тихо? Что он делает? Или... сбежал?! Он же шинигами, как я мог забыть? Ему не нужны двери, чтобы приходить и уходить, когда вздумается. Ну что я за дурак? Хотел поймать в силки бога смерти... Но ловушка, похоже, оказалась с изъяном. Досада и разочарование поднимаются во мне. И злость. Злость на Цузуки, бросившего меня, — распаленного, дрожащего от желания. Но еще больше — злость на себя самого. Какого черта я так вел себя с ним?! Спугнул... Решил, что приманки в виде Мураки окажется достаточно — и просчитался... Проклятье! Я толкаю фусума с такой силой, что створка едва не вылетает из полозьев. ...и хватаюсь за нее, чтобы удержаться на ногах. Шинигами никуда не сбежал. Он здесь. Сидит на татами, скинув пиджак и ослабив узел тонкого черного галстука. Держит в руках куртку-катагину. Услышав шум — поднимает на меня свои сумасшедшие фиалковые глаза. Я думаю о том, каким нелепым, наверное, сейчас кажусь ему. Встрепанный, раскрасневшийся, дышащий шумно, как выбравшийся на берег пловец... Впрочем, улыбается он совсем не зло. Скорее, понимающе. — Думал, я сбегу, да, Мибу-сан? Честность в разговоре подобна катане. Оружие, бьющее в открытую, не исподтишка... но от этого лишь более опасное. И я киваю: — Да. Он копирует мой кивок, по-прежнему не вставая с пола. А я по-прежнему стою, не делая к нему ни шага, хотя он явно этого ждет. — Я об этом думал. Хотел уйти. Ненавижу, когда мне причиняют боль. О, ты еще не знаешь, что такое боль, красавчик... Но вслух я говорю совсем другое: — А я ненавижу, когда на меня орут. Неожиданно что-то странное мелькает в фиалковых глазах. Неуловимая тень чувства, которому я пока не могу подобрать названия. — Держу пари, Мибу-сан, что Мураки ты бы это позволил. Кричать на меня? Ударить по лицу? Х-ха! Если бы ты только знал, мальчик, — что я позволял Мураки... И я не могу удержаться, чтобы не уколоть в ответ. — Держу пари, и ты бы позволил ему... Несколько мгновений мы смотрим друг на друга. Наши взгляды — почти физически ощутимы. Связывают нас, как перила веревочного моста, переброшенного через пропасть. О, да, мы с Цузуки отлично понимаем друг друга. Черт! Я, кажется, впервые мысленно назвал шинигами по имени... Два идиота, скованные цепью, имя которой — Мураки. Два идиота, барахтающиеся в бурном потоке. Ни выплыть, ни захлебнуться... Я все же делаю шаг к нему — но он останавливает меня вопросом: — Мибу-сан... скажи... Зачем ты согласился мне помочь? Ты ведь влюблен в Мураки. И знаешь, что он... что я... Он мог бы меня смутить. Он рассчитывал на это. Но словесные игры слишком похожи на фехтование, и тут Цузуки никогда не одержать надо мной верх. — Что он хочет тебя? — прихожу я ему на помощь. — Конечно, знаю. Какая разница? — Ты согласился свести меня с ним. Я не понимаю... Только ради моих красивых глаз? В данном случае банальное, затертое выражение начинает играть новыми красками. Всеми оттенками фиолетового... Я чувствую, что тону в этих глазах... Но это будет последнее, в чем я признаюсь Цузуки. Иногда маленькая правда как нельзя лучше годится, чтобы скрыть большую ложь... — Не ради тебя, Цузуки-сан. И уж конечно не потому, что мне стало жаль эту девочку, которой ты так хочешь помочь. Ради себя. Я купил тебя на три дня — чтобы понять. Понять, что так привлекло в тебе Мураки. Разгадать твой секрет. Постичь, почему... ...почему он хочет тебя больше, чем меня... Нет, эту правду я не смогу заставить себя исторгнуть наружу. Нет... Тем более что ответ на все мои вопросы стал очевиден сразу. С первых минут, как я увидел Цузуки. Для этого не надо трех дней. И внезапно испуганной птицей проносится мысль: а не допустил ли я ошибку, назначив такую цену? Не поймал ли я в ловушку этих трех дней самого себя?..
Ки-чен: * * * Цузуки обреченно окидывает взглядом белую катагину у себя на коленях, — и резким движением срывает с шеи галстук. Ладно, раз уж Ории так этого хочется... Сколько лет он не носил такой одежды? Он даже не может вспомнить. Но откуда в нем это желание отречься от всего, что связано с прежней Японией? Как будто сменив привычки в еде, в одежде, — можно натянуть новую маску. И со временем привыкнуть к ней так, что начнешь забывать о том, каким оно было — твое подлинное лицо. Япония для него — это детство. Унижение. Страх. Боль. Смерть должна была избавить Цузуки от всего этого... но выздоровление затянулось на годы. И, похоже, так и не завершилось. Иначе, почему он чувствует себя так неуютно в доме Ории, где время словно бы остановилось, и все часы переведены на сто лет назад? Почему не может себя заставить принять эту одежду? Настолько — что одна лишь мысль вызывает тошноту. Стискивая зубы, шинигами расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке. Затем еще одну. Он должен сделать это! Он же не девчонка, в конце концов! И вообще — что такое одежда? Тряпки... пыль... ничто... Человек не может измениться, в зависимости от того, что надето на нем. Еще одна пуговица. Еще... И — внезапно резкий толчок опрокидывает его на спину. * * * Чертов шинигами! Если он хотел отомстить мне за ту сцену в коридоре — что ж, ему это удалось на славу. Я не могу оторвать взгляда от его пальцев, расстегивающих пуговицы на рубашке. Так медленно... Это сводит меня с ума. Белые длинные пальцы с узкими, ухоженными ногтями. Так медленно... Горло сухое, как лист рисовой бумаги. Не могу сглотнуть. А внутри начинает разливаться расплавленное олово. Если я... сейчас же... нет!.. Я не помню, как оказываюсь рядом. Упираюсь руками в плечи — и он откидывается назад, словно только этого и ждал. Фиалковые глаза широко распахнуты — и смотрят без страха. Чтобы не смотреть в них — я не хочу утонуть! — я накрываю его рот своим. Все. Теперь никаких уверток. Никакой осторожности. Языком размыкаю податливые губы. Чувствую его язык у себя во рту. Больше нет жадной суетливости первого поцелуя. Больше нет неуверенности и дрожащих сомнений. Кажется, мы оба, наконец, точно знаем, чего хотим. Мураки?.. Кто такой этот Мураки, черт возьми?! Я больше не помню такого имени. Прекрасный день... Я целую Цузуки, и он целует меня. Одной рукой я опираюсь о татами, другой — пытаюсь расстегнуть оставшиеся пуговицы. Шинигами обхватывает мой затылок ладонями, притискивая к себе с такой силой, что клацают зубы. Я невольно отстраняюсь, и мы оба начинаем смеяться. — Подожди... — Подожди... Наши голоса звучат одновременно. Он рыпается мне помочь, но пальцы не слушаются, точно так же, как и у меня, — и Цузуки с досадливым, нетерпеливым стоном дергает за полы рубашки. Пуговицы разлетаются ко всем чертям. Кто бы возражал!.. А я уже сражаюсь с пряжкой его ремня. Нет, не зря я всегда ненавидел европейскую одежду. Это инквизиция ее придумала, не иначе... Я шепчу ему об этом на ухо, потом сжимаю зубами мочку, — и его смех переходит в стон. Мы еще какое-то время нелепо барахтаемся на татами, как два щенка, запутавшиеся в тряпках. Одежда летит во все стороны разноцветными комками. От возбуждения меня начинает трясти. Ничего не могу с собой поделать. Я начинаю покусывать его — за шею, за плечо, затем перехожу ниже, прихватываю сосок, темный, крохотный, твердый, как бусинка. Цузуки выгибается мне навстречу. — Ты чертов садист, Ория!.. Но он держит мою голову. Держит крепко, обеими руками, прижимает к себе все сильнее... Глупый! Да куда же я денусь от тебя?.. Дрожь слегка отпускает. Теперь мне уже не хочется делать ему больно. Я процеловываю дорожку по груди, от ямочки между ключиц, и ниже, до солнечного сплетения. Останавливаюсь — и начинаю двигаться обратно. Цузуки разочарованно стонет. Вцепляется мне в волосы. Что, мальчик? Ты недоволен? Потерпи... не все сразу... Одной рукой он по-прежнему сжимает мой затылок, а другая устремляется на поиски новых территорий для завоевания. Что ж, это всегда пожалуйста. Я поворачиваюсь чуть боком, чтобы ему было удобнее. А вот теперь он играет со мной. Дразнит кончиками пальцев головку члена, доводя меня почти до исступления. Легко, как бабочка крылом, проводит ногтями вдоль, до самого основания. Ах-х-х... Это уж слишком! Не выдержав, я стискиваю его руку своей, вжимаюсь в него изо всей силы. Вот так! Так... Да, мальчик, да... — Да!.. Это он. Его голос. Отпустив руку Цузуки, я ладонью обхватываю его член, начинаю ласкать, задавая ритм. Он подстраивается ко мне, мы движемся в унисон... а наши губы вновь находят друг друга. Теперь он агрессивен. Язык толкается вперед, и я некоторое время сопротивляюсь, не разжимая зубы, — и лишь затем впускаю в себя, делая ощущение победы для шинигами еще более острым, торжествующим. ...Все кончается так внезапно, что я даже не успеваю понять. Кончает он. Кончаю я. Мир вокруг сотрясается в спазмах. Наша сперма смешивается. Мы сплетаем влажные пальцы, зажимая ладони между телами, слипшимися в единый ком усталой, подрагивающей плоти. Наши сердца перестукиваются в бешеном, торопливом, прерывистом ритме, как два пленника в соседних камерах, тщетно мечтающие о свободе. Мы молча лежим, смешивая дыхание. Я дышу его воздухом. Он — моим. Цузуки лениво перебирает мои волосы. Мураки тоже делал так после занятий любовью. Я лежу, уткнувшись лицом в плечо Цузуки, и думаю о Мураки. Что скажешь, возлюбленный мой? Я обошел тебя на этом повороте! Первым получил то, о чем ты только мечтал... И стараться особенно не пришлось. Твоя награда сама свалилась мне в руки! Я пытаюсь заставить себя ощутить торжество. Но вместо этого приходит лишь отвращение. Чувство стыда, какой-то гадливости к самому себе... Не знаю — почему. Но когда Цузуки вдруг открывает глаза, я торопливо отстраняюсь, чтобы не чувствовать на себе его взгляд. Молчи! Прошу тебя, молчи, я уже знаю, предчувствую, о чем ты хочешь спросить... Молчи, Цузуки! Но шинигами не слышит моих мыслей: — Ори, я должен знать... ты и Мураки... почему?.. Проклятье! Я чувствую, как что-то с хрустом рвется у меня внутри. Цузуки лежит неподвижно, но мне кажется, он удаляется от меня. Удаляется стремительно, как одна галактика от другой после Большого Взрыва... И это так больно... Было ли больно рождающейся в муках Вселенной? Возможно, все беды, что происходят с нами с тех пор, — вся эта ненависть и страдания, и стремление мучить друг друга, — все это лишь отголоски той великой вселенской боли? Может быть, мир так страдал при своем сотворении, что с тех пор послевкусием этих мук пропитана, точно губка водой, сама плоть бытия?.. Должно быть, что-то такое отражается у меня на лице, потому что Цузуки вдруг отодвигается в сторону. Я еще успеваю испугаться неотвратимого... Но меня уже несет. Чувствую, что несет, — и нет сил остановиться. — Мураки, да?! Это все, о чем ты сейчас можешь говорить? Все, что тебе от меня было нужно? Получить замену — раз уж оригинал недоступен?!.. Я бью наугад, со злости, только чтобы заглушить собственное чувство вины, потому что сам сейчас думал почти о том же... Но тут по лицу Цузуки неожиданно понимаю, что попал в цель. Боже мой! Он краснеет!.. Садится на татами, отворачивается от меня. И неожиданно мне становится смешно... Как мы похожи, черт возьми! И нам обоим нужно одно и то же... Я хохочу — и не могу остановиться. Придвинувшись, всем весом наваливаюсь Цузуки на спину, обнимаю за плечи, трусь о затылок щекой. — Эй! Мы с тобой — два гребаных извращенца, нэ?! — Закаменевшее тело слегка — едва уловимо — обмякает в моих объятиях. И я шепчу ему на ухо: — Тебе хоть понравилось? И прикусываю мочку — так, что он даже вскрикивает от неожиданности. — Уж ты-то точно чертов извращенец!.. — Но все же поворачивается ко мне. И мы опять начинаем целоваться. Похоже, нам обоим проще, когда есть, чем занять рот. * * * Они отдыхают от любви. Цузуки распластался ничком. Он — медуза на песчаном пляже, под теплым солнцем. Он весь — сытость, довольство, напоенность. Никаких мыслей, никаких воспоминаний, никаких тревог. Он не думает ни о Марико... ни о ком другом. Ория заставил его позабыть все это, заставил наслаждаться собственным пленом — хотя бы на время. Вот он — сидит чуть поодаль, опираясь спиной о стену. Курит длинную тонкую трубку, и слабый аромат табака дразнит обоняние шинигами, не давая ему окончательно погрузиться в дрему. Его тело опять начинает тосковать по Ории. В каждой клеточке, в каждом нерве нарастает пульсация, едва ощутимое покалывание — предвестник новой вспышки желания. Но пока он слишком ленив, чтобы двигаться. Пока... Ория... Сильный. Требовательный. Никакой пощады. Ни тени слабости. Сейчас шинигами готов простить ему и недавнюю грубость, и злые слова. Все это больше не имеет значения. Потому что взамен Ория подарил ему нечто большее. Он подарил ему покой... Теперь Цузуки кажется, он с самого начала знал, как все случится. Знал — с того самого момента, как увидел Орию, танцующего с катаной в руках... До сих пор он был уверен, что предпочитает совсем других партнеров, — свежих, нежных, наивных, таких, что смотрят на него снизу вверх распахнутыми в изумлении глазами, подростков, с их неуклюжей страстью, робким доверием, с еще детской колючестью... Ория заставил его вспомнить, что такое — самому почувствовать себя младшим, слабым, нуждающимся в защите. Что такое — отдаваться чужой воле, не заботясь, куда это заведет. Чистое, ничем не замутненное желание, голод плоти — без примеси вечной тревоги, вечной ответственности за другого... Иногда это так необходимо... Ория берет все на себя. Как хорошо, когда есть кто-то, готовый все взять на себя! Даже о еде он не забывает. Девушка в кимоно, с набеленным, как у гейши, лицом и двумя алыми точками вместо губ, приносит поднос — и исчезает с низким поклоном, без единого слова, даже не взглянув в сторону обнаженного шинигами. Впрочем, в этом доме, наверное, привыкли и не к такому. Он с любопытством косится на Орию. — Это правда, что у тебя при ресторане — бордель? Откладывая в сторону трубку, тот невозмутимо пожимает голыми плечами, не выказывая ни тени смущения или досады от такого вопроса. — Не совсем. Но девочек по вызову могу обеспечить. Или... тебе лучше мальчика? — Нет, ты что! — Зачем тогда спрашиваешь? Действительно. Зачем? Зачем ему вообще знать хоть что-то про Орию Мибу? Он — великолепный любовник, и этого Цузуки достаточно. Их свел случай, — и через два дня они расстанутся, чтобы больше никогда не вспомнить друг о друге. Ну, разве когда-нибудь... в виде курьеза... Обрывок воспоминания, как замусоленный фантик, неизвестно почему годами валявшийся в кармане... Они едят молча. Обед — традиционно-японский, как и все в этом доме... Впрочем, Цузуки почти не чувствует вкуса пищи. Наскоро насытившись, он переворачивается на живот и, положив голову на скрещенные руки, наблюдает за тем, как ловко, сосредоточенно орудует палочками Ория. Даже эти простые, будничные движения кажутся полными соблазна... Он перекатывается поближе. Подставляет приоткрытые губы. Ория, чуть заметно усмехнувшись, палочками вкладывает ему в рот ломтик рыбы. — Голоден? — М-м... Хорошо, что можно не разговаривать. Когда они начинают говорить — это плохо кончается. Потому что, о чем бы они ни говорили, — это все равно сводится к Мураки... Цузуки внезапно ловит себя на мысли, что ему мучительно, до желудочных спазмов хочется лишь одного: чтобы эти три дня никогда не кончались. Чтобы не надо было уходить из этого дома. Покидать соткавшийся в считанные часы кокон теплого блаженства. Возвращаться в реальную жизнь, — со всем, что ожидает его там. Если бы не Марико... Если бы не Марико, никогда шинигами не стал бы разыскивать Мураки! Этот демон в человеческом обличье, — разве не достаточно Цузуки натерпелся от него?! Но Марико... Девочка, шести лет от роду, оставшаяся сиротой, когда неупокоенный дух-вампир погубил ее родителей и брата. Напарники успели обезвредить демона и отправить его в мир мертвых, прежде чем он успел навредить кому-то еще, но в доме Марико от столкновения призрака с фениксом-шикагами вспыхнул пожар. Рискуя собой, Цузуки бросился в огонь, — но когда выбирался наружу, с малышкой на руках, перекрытия обрушились, и падающей балкой зацепило их обоих. Шинигами все же сумел вытащить Марико из горящего дома... но девочка так и не пришла в себя. Впала в кому. Ее поместили в больницу, обеспечили лучший уход, однако все было без толку. Врачи опасались делать прогнозы. Они даже не знали толком, что именно вызвало потерю сознания: травма или повреждения в легких, отравленных угарным газом. Никто не знал, как лечить ребенка. Консилиумы следовали один за другим, — и все без толку. Цузуки, который почти не вылезал из больницы, порой казалось, что никто из них просто не решается взять на себя ответственность и пойти на риск. Он понял, что сам должен найти выход. И тогда шинигами вспомнил о докторе Мураки. Его медицинские эксперименты были бесчеловечны, незаконны, — но все же он занимался и клонированием, и массой других вещей... Кто, если не он, мог бы спасти Марико?! Давным-давно Цузуки дал себе клятву: никогда больше он не позволит, чтобы невинный человек пострадал из-за него. Цена его не волновала. Только бы Мураки согласился помочь... Все это он объяснил Ории в их первую встречу, в полутемном зале ресторана, пьяный от виски, а еще больше — от гложущей сердце тревоги. Он не знал, понял ли его Ория. Поверил ли?.. Но все же тот согласился помочь. «Три дня вашей жизни, Цузуки-сан», — вот и все, что он сказал в ответ. Три дня здесь, в этом доме, пока Ория Мибу связывается с Мураки с помощью обговоренного между ними кода. Три дня, пока не придет ответ и неуловимый доктор-преступник не назначит встречу... Что будет потом? Об этом шинигами предпочитал пока не думать. Шеф Коноэ дал ему отпуск в Энма-тё; а сейчас — он дал отпуск самому себе. Отпуск от реальности, с ее бедами и заботами. Отпуск на блаженных три дня... ...С усталым, довольным вздохом он закрывает глаза. И почти не чувствует, как легкое покрывало падает на изморенное тело, из которого словно вытащили все кости до единой. Он медуза. Медуза на теплом песке... Он засыпает. — Спи, мальчик, — доносит до него прибой. — Спи. Увидимся завтра... С чуть слышным шорохом затворяются створки фусума. Он остается в спальне один. И даже сны не приходят нарушить его покой.
Ки-чен: ДЕНЬ ВТОРОЙ Сегодня катана недовольна мною. Еще немного — и я бы решил, что она ревнует. Клинок норовит вырваться из рук, дразнит, не желая покориться... Я чувствую его злость. Или — мою собственную? Но на кого? Может, это просто усталость?.. Не знаю. Не хочу ни о чем думать. Утренние упражнения с мечом тем и хороши, что доводят тело до изнеможения, одновременно очищая разум, изгоняя все посторонние мысли, весь сор, всю постороннюю шелуху, что налипает на сознание. Если бы не катана — я никогда не смог бы заставить себя взглянуть в глаза новому дню. Но сегодня... что-то неладно между нами. Худший симптом из возможных: я чувствую течение времени. Обычно, стоит взять катану в руки, и я выпадаю их реального мира, переношусь в созданное лишь для меня одного параллельное пространство, где есть только я — и мой клинок. И наше слитное движение. И его голос. Это все равно, что секс... Нет. Лучше. Это лучше, чем секс. Это — любовь. Но сегодня катана не хочет вести меня туда, и я злюсь, и делаю одну ошибку за другой, и невидимые часы в голове ведут отсчет секунд. Скоро-скоро-скоро-скоро... Скоро можно будет закончить, и тогда... Тогда, наконец, я снова увижу его. Еще никогда не было такого, чтобы я предпочел человека — моей катане. Ну, пусть Цузуки не совсем человек... меч все равно ревнует. И, устав мучить и его, и себя, я останавливаюсь и вкладываю клинок в ножны. Хватит на сегодня. Я приму ванну — и успокоюсь. Это всегда помогает. ...Погружаюсь в обжигающее блаженство. Пар, пахнущий можжевельником, окутывает меня. Все по старинке: деревянная лохань, в каких мылись самураи, наверное, еще в эпоху Эдо; раскаленные камни — чтобы нагреть воду. Никаких новомодных изысков. Чистое, ничем не замутненное наслаждение. Почти сатори. Я откидываюсь затылком на бортик, закрываю глаза и думаю о... * * * Цузуки разбудило острое, ноющее ощущение пустоты. Странно это — просыпаться... от одиночества. Он не мог припомнить, когда испытывал нечто подобное. В конце концов, ему не привыкать спать одному. Да и вообще, он был рад вчера, что Ория так и не вернулся. Хотелось отдохнуть спокойно, побыть наедине с собой... Вот только на рассвете он открыл глаза — и ощутил, что внутри, под кожей, что-то саднит, — как затянувшаяся, но так и не зажившая рана. Возможно, тарелка пирожных помогла бы решить проблему. Сладкое Цузуки вообще воспринимал едва ли не как панацею от любых невзгод... Вот только в этом доме, с его полутемными галереями, с деревянными подголовниками вместо подушек, с гравюрами укиё-э на стенах, с настоящими тростниковыми татами, и слугами, больше похожими на актеров кабуки, — в этом доме о пирожных можно было только мечтать. Хотя... мечты иногда сбываются... Но для этого сперва нужно отыскать неуловимого хозяина этого дома. Шинигами выходит из спальни, пробирается на внешнюю галерею, обхватывающую по периметру весь жилой флигель и соединяющую его с основным строением — рестораном. Заворачивает за угол... ...И опять, как накануне, замирает в нерешительности, наблюдая за Орией, пользуясь тем, что тот его не замечает. Шинигами умеет стоять очень тихо... Ория Мибу нежится в ванне. Породистое лицо с тонкими чертами подставлено солнцу, золотистые зайчики скользят по бледной коже. Длинные волосы падают черной волной почти до земли. Левая рука лежит на бортике, и длинные, крепкие пальцы фехтовальщика медленно отстукивают какой-то неуловимый ритм. Шинигами сглатывает, невольно подаваясь вперед... — Цузуки-сан, раз уж ты здесь... Не подашь ли мне юкату? При этом Ория даже не открывает глаз!.. Уличили за подглядыванием, как мальчишку... Цузуки досадливо озирается, пока не замечает на перилах террасы юкату, — такую же, как та, что надета на нем сейчас. Ну, да — а что ему оставалось? Или это — или ходить в рубашке, на которой не осталось половины пуговиц... Он оборачивается к Ории с домашним платьем в руках, намереваясь что-то сказать по этому поводу... но слова застревают в горле. Перехватывает дыхание. — Ори... что это у тебя?! Вся спина Ории иссечена сеткой шрамов. Тонкие перекрещивающиеся полосы... Иллюзия — или они и впрямь образуют какой-то узор?! Красноватые рубцы идут от самой шеи, от выпуклого позвоночного бугорка, крыльями разлетаясь к лопаткам, отслеживая линии ребер, и вновь сходясь клином на пояснице. Линии длинные и покороче, совсем блеклые — и яркие. Настоящий лабиринт, нанесенный на человеческую кожу, обрывок мандалы, в который хочется вглядываться до бесконечности, пытаясь по части узнать целое. Но зачем человеку делать с собой такое?! — Ори... — Цузуки подходит ближе. Пальцами проводит по шрамам, на ощупь отслеживая их причудливые пересечения. Под его руками длинноволосый самурай вздрагивает — но остается неподвижен. А рубцы... постепенно бледнеют. По мере того, как испаряются с кожи капельки влаги, происходит чудо. Шрамы пропадают, словно их и не было. Очень скоро только тончайшая, едва уловимая ощупью сетка напоминает о том, что все это было в реальности, а не просто привиделось Цузуки. Теперь, если не знать о существовании этих следов, — найти их на коже почти не возможно. — Эй, ты там не заснул? Ория оборачивается с невозмутимым видом и берет юкату из рук застывшего столбом шинигами. Щелкает пальцами у него перед лицом. — Э-эй... Цузуки встряхивается. Сиреневые глаза распахиваются в недоумении. — Эти шрамы... Ори... откуда они у тебя? Вместо ответа, хозяин дома берет гостя за плечо. — Пойдем завтракать, Цузуки-сан. Но шинигами может быть упрямым, когда захочет. Он не трогается с места. — Откуда у тебя эти шрамы? — Ну, хорошо. Если для тебя это так важно... Ты слышал о мастерах водяной ирэдзуми? Призрачная татуировка. Рисунок необычайной красоты, проявляющийся только на влажной коже... — Я думал, это сказки! Красивая легенда — ведь реально никто никогда такого не видел. И потом... у тебя ведь это не татуировка. Это — шрамы! Ория кивает. — Верно. Мураки решил, что сможет усовершенствовать технику ирэдзуми. Если говорить безлично, то я вынужден признать его правоту. Заставить исчезать шрамы гораздо труднее, чем обычную наколку. Но врожденная честность вынуждает меня к откровенности: это было довольно... мучительно. Теперь Цузуки взирает на него едва ли не с ужасом. — Это Мураки сделал с тобой? Зачем? Как ты мог ему позволить?! — Как я мог ему не позволить?.. Сейчас Цузуки чувствует такую злость, что готов ударить Орию. Почему? О, только пусть никто не спрашивает его — почему! Его трясет, кулаки стиснуты так, что ногти врезаются в кожу. — Ты... ты... — Он и сам не знает, что хочет сказать. Что-то ранящее так же больно, как эти порезы на коже. Что-то оставляющее такие же рубцы... Слава всем богам, он не находит этих слов... Ория сперва морщится в недоумении, но понемногу тоже начинает заводиться. — Какое тебе дело, шинигами? Кто дал тебе право судить других, а? Ты — такой праведный, такой чистый... У тебя-то нет рубцов, верно? Никаких шрамов на твоей безупречной коже? Никаких отметин в безупречной душе?! Как приятно... Чистенькому — брезгливо взирать на нас, грешников. Божество среди смертных... Хорошо, да? — Его голос срывается на крик. Затем неожиданно падает до свистящего шепота. — Так вот, шинигами. Я ни о чем не жалею. Ясно? Ни о чем, что было в моей чертовой гребаной жизни. И я рад, что Мураки оставил мне эту память. По крайней мере, — у меня есть хотя бы это. Я чувствую боль. Значит, я еще жив. Но тебе этого не понять... — Бред! Как ты можешь нести такую чушь? Ты... ты позволил ему издеваться над собой, втоптать себя в грязь — и еще делаешь вид, будто наслаждаешься этим? Ори, кого ты пытаешься обмануть?! Твой Мураки — психопат, садист и убийца. А ты оправдываешь его, делаешь вид, будто доволен и счастлив. Он оставил тебе память?!.. Ха! По мне, лучше сдохнуть, чем жить с такой памятью! Еще немного — и они набросятся друг на друга с кулаками... Яростные голоса разлетаются по испуганно притихшему дому. — Хочешь поучить меня жизни, шинигами? Ну, конечно... до тебя я был содержателем притона, любовником убийцы, по уши в грязи и в дерьме, и вот, наконец, — свершилось! Явился судия и спаситель!.. Да ты что о себе возомнил, а? Кто ты такой? Гребаный Будда Майтрейя?! Цузуки отступает на шаг, словно волна чужой ярости отталкивает его. — Я... не надо так, Ори, я совсем не то хотел сказать... Я не осуждаю тебя! Черт... Да просто... мне больно, что Мураки сделал такое с тобой. Я хотел... — Чего? Чтобы этого никогда не было, да? Какой же ты ребенок, Цузуки-сан! Мечтаешь о мире, где все — чистенькие, как младенцы. О мире, где всегда светло, и не бывает ночи. Тебе бы хотелось, да? Хотелось прийти ко мне, и чтобы я был чист, и мы слились бы в таком же чистом объятии, и вокруг порхали бабочки и цвела сакура? Извини, Цузуки-сан. Слишком поздно... — Но разве нельзя..? — Что? Очиститься? Вернуть невинность? Можешь ли ты опять стать человеком, шинигами? Молчишь?! Вот и я уже не могу — как бы тебе этого ни хотелось. Грязь, она... въедается под кожу... Все сказано. Добавить больше нечего. Только Цузуки почему-то не желает этого понять. — Знаешь, Ори, когда я умер, я понял одну вещь... Пока ты жив — всегда есть надежда. Всегда можно что-то изменить. Только смерть подводит окончательную черту... да и то не всегда. — Он усмехается уголками губ. — Взять хотя бы меня... Вместо ответа, Ория внезапно поворачивается к шинигами спиной, скидывает с плеч юкату. — Следы видны, Цузуки-сан? Шрамов и впрямь не осталось. Кожа чистая, гладкая... колдовство!.. — Я ничего не вижу. — Все правильно. Не видишь. Но это не значит, что их там нет. * * * На самом деле, все не так ужасно, как вообразил себе Цузуки... сам не знаю, почему я не сказал ему правду. Какое-то извращенное самолюбование, когда хочется казаться хуже, чем ты есть на самом деле... Шрамы на спине почти не болят. Только иногда — когда я думаю о Мураки. Сейчас — уже гораздо реже. Иногда за сутки — всего пару раз. Может, когда-нибудь настанет время, и я смогу не вспоминать о нем целый день... или даже два дня подряд... ...Он растянул это удовольствие на целый год. Как настоящий мастер ирэдзуми... Настоящую татуировку ведь тоже наносят долго. По одному разрезу за раз. Один день равнялся для меня тогда одному взмаху скальпеля. Больше не было ничего. Но зато каждое утро я мог быть уверен, что сегодня увижу Мураки снова. Он придет — хотя бы ради этого. Он терпеть не мог оставлять свои творения незавершенными... Согласился бы я на такое еще раз? Конечно! Без колебаний. Но — у Мураки есть еще одна черта. Как только творение завершено, он теряет к нему интерес. Он ушел от меня на следующий же день. Да, потом он еще не раз возвращался... но уже совсем не так. Только когда ему что-то было нужно. И уже — всегда холодный. Равнодушный. Недоступный. Будет ли так и с Цузуки, когда он закончит с ним? Я смотрю в широко распахнутые фиалковые глаза шинигами, и мне вдруг становится жаль этого бессмертного бога-ребенка. Я так давно ни к кому не ощущал жалости, что в первый момент даже не могу понять — что это за чувство. Мне хочется... чего? Защитить его? Уберечь от беды? Но кто способен защитить другого? Каждый из нас — остров, окруженный океаном одиночества. Мы можем лишь бессильно наблюдать, как тонут те, кто рядом... Внезапно — чего никогда не случалось прежде! — мне становится невыносимо находиться здесь, в этом доме, полном призраков и теней, обрывков несбывшихся надежд и шелухи давно умерших упований... Может быть, в городе, с его шумом и толчеей, с бессмысленной суетой и бурлением жизни мне станет легче? Что ж, попробуем... Но сначала нужно отправить письмо.
Ки-чен: * * * Завтрак для них сервирован в комнате, служащей Ории кабинетом. Пока Цузуки доедает рис с креветками, хозяин дома уже садится за компьютер. Забавно все же — офис без стульев, без письменного стола. Подставка для монитора и клавиатуры всего на полметра возвышается над полом... но, судя по всему, Орию это вполне устраивает. Последний щелчок мышью — и письмо улетает в неведомые дали. Хозяин дома поднимается с места. — Подождешь меня здесь, Цузуки-сан? — Как будто и не было недавней размолвки. Как будто не было вчерашней вспышки страсти, бросившей их в объятия друг друга. В голосе ледком похрустывает равнодушная любезность. — Я оставлю тебя ненадолго... — Мне нужен телефон. И я тоже хотел бы отправить мэйл. Вместо ответа, Ория делает приглашающий жест в сторону компьютера, — и выходит из комнаты. ...Состояние Марико — без изменений. Вчера был очередной консилиум, но медицинские светила так и не могут решить, как и от чего им лечить девочку... Ничего другого Цузуки и не ожидал... но все же тоска вновь накатывает на него — смешанная с безотчетным страхом. А что если... Что если Мураки тоже окажется бессилен? Почему вообще шинигами с самого начала так уверенно решил, что тот сумеет помочь? Разве Мураки всемогущ? Цузуки до сих пор не задавался этим вопросом. Просто — в тот самый миг, когда ему сказали, что девочку никак не удается вывести из комы, — он решил: здесь нужен Мураки! Но теперь червь сомнения принимается точить ходы в его душе. Только ли в Марико все дело? Или она стала просто предлогом, чтобы... Чтобы — что? Кинуться на поиски Мураки? Довести до конца то, что началось между ними однажды, — и так или иначе обрести, наконец, покой?.. Не использует ли он Марико, точно так же как... как Мураки использовал своих жертв?! Нет. Это нельзя сравнивать! Может, у шинигами и есть скрытые мотивы, — но он прежде всего хочет спасти ребенка. Он делает это ради жизни... Вот и все. А о прочем лучше не думать. ...Чтобы отвлечься, Цузуки начинает составлять электронное письмо для Тацуми. В смертном мире сотрудники Энма-тё тоже имеют свои адреса. Коротенькое письмо. «Со мной все в порядке. Отдыхаю. Скоро вернусь...» Всего три фразы — и в каждой ложь. Подумав, Цузуки делает еще коротенькую приписку: «Передавай привет Хисоке». Все. На большее у него просто нет сил. Дело сделано — но он не торопится выключать компьютер. Что это со стороны Ории — вера в порядочность Цузуки... или равнодушие? Чтобы не дать себе времени передумать, шинигами торопливо щелкает мышью по папке отправленных сообщений. Да, вот они — эти два письма. Оба адресованы в публичную токийскую библиотеку. В каждом — заказ на какую-то книгу, обозначенную лишь численным кодом. Цифры всякий раз отличаются. Больше сообщений на этот адрес нет. Неужели за все это время Ория ни разу не пытался связаться со своим бывшим любовником? Цузуки знает, что тот разозлится, если спросить напрямую, но все же, когда в коридоре слышатся легкие шаги хозяина дома, вопрос уже готов сорваться у него с языка... ...и замирает там, и умирает, совершенно позабытый... Распахиваются створки фусума. Ория — на пороге. Не в кимоно. Не в домашней юкате. В узких черных джинсах и черной майке, рельефно подчеркивающей плечи и крепкие руки фехтовальщика. Длинные волосы забраны на затылке в хвост. Цузуки медленно поднимается с места, не сводя взгляда с этой крепкой, гибкой фигуры. Черт возьми!.. Сам не понимая, что делает, он медленно, на ощупь развязывает пояс юкаты, распахивает ее, не стесняясь своего возбуждения. — Ты... Его никогда не перестанет удивлять, как быстро способен двигаться Ория. Точно не человек, а дух, лишь изредка примеряющий маску плоти... Впрочем, сейчас он вполне реален. Реальны его руки на ягодицах шинигами. Реальны губы — на его губах. Реальны бедра, трущиеся об низ живота, так что грубая джинсовая ткань царапает кожу. Но Цузуки не против. Совсем не против — сейчас. Ему хочется этой жестокости и этой боли. Ория кусает его рот. Пальцы мнут ягодицы, нетерпеливо раздвигают, исследуют каждую клеточку кожи... И вдруг — он внезапно отстраняется. — Что?.. — Цузуки сам не узнает свой голос, сорванный, осипший от страсти. Он почти повисает у Ории на плечах. Не держат ноги. — Не сейчас, Цузуки-сан. Потерпи. Потерпи? Как он может терпеть? Его всего колотит от желания. Но Ория неумолим. Легонько целует шинигами в кончик носа — и отступает назад. — Мы идем гулять, Цузуки-сан. Ступай одеваться. Медленно, как сквозь вату, смысл этих слов доходит до него. — Но... Моя рубашка... — Твои вещи в порядке. Ждут тебя в спальне. Впрочем, если захочешь — там О-сэй выложила еще кое-что из моих. Выбирай на свой вкус... Ория кидает лукавый взгляд на включенный компьютер. — Нашел что-нибудь интересное? Цузуки изображает на лице благородное негодование. (Черт! Вот только что ему делать с этой эрекцией?! Может, если уж Ория сам не хочет ему помочь, — он хотя бы выйдет ненадолго?..) — Не имею привычки читать чужие письма. А потом — у тебя там и читать-то нечего. Честно говоря, от... как ты там говорил?.. от содержателя притона я ожидал большего. Ория начинает смеяться. — На самом деле, моя жизнь куда прозаичнее, чем тебе кажется, мой романтичный мальчик. Конечно, у меня клиенты могут получить и наркотики, и девушек по вызову, — ведь рядом квартал Гион, а там этого добра сколько угодно! — но в основном мы работаем просто как ресторан. Скучно до ужаса... Если хочешь, могу устроить тебе экскурсию. Шинигами огорченно округляет глаза. — Что, и никаких зеркал на потолке? Никакой вульгарной роскоши и отдельных номеров? Никакой мадам с хлыстом и вечернего канкана?.. Я разочарован! — Боже, какая у тебя фантазия! Ладно, иди одевайся... пока мне не изменила выдержка, и я не изнасиловал тебя прямо здесь, на полу... — А почему нет? Если тень сомнения и мелькает на лице Ории — то так быстро, что шинигами ничего не успевает уловить. Похоже, никаким соблазнам не под силу поколебать его решимость вытащить Цузуки из дома. — Еще одно правило, Цузуки-сан. Никогда не заниматься сексом в кабинете. * * * Сумасшедший дом. Сумасшедший день. Все планы — к чертям! С самого начала я знал, что напрасно связываюсь с людьми О-Рен Ишии. С другой стороны... им ведь не откажешь. И если самому могущественному из кланов якудза в Киото мой скромный ресторан полюбился для пьяных загулов, — кто я такой, чтобы возражать? Тем более, и платят они неплохо. Вот только не ко времени все это. Ох, как не ко времени. Обычно я встречаю их сам. Провожу в зал для почетных гостей, выслушиваю пожелания, жду, пока охрана закончит обыскивать дом (весь дом целиком, от подвалов до крыши, от главного здания до жилых флигелей, не пропуская даже беседку для чайных церемоний в глубине сада...), а потом ухожу к себе. Они сидят до глубокой ночи. Вежливые гости, хотя и шумные. Никак не могут научиться пить без стрельбы и поножовщины... хотя трупы потом аккуратно забирают с собой. Всего пару раз пришлось замывать за ними кровь на полу, — но это не ахти какая трагедия. А бумажные фусума мы просто сожгли и поставили новые. Однако сегодня им придется обойтись без меня. Не хочу, чтобы их телохранители, шныряя по комнатам, обнаружили шинигами. Конечно, никто его не тронет — но вопросы зададут непременно. А на эти вопросы людям О-Рен Ишии я отвечать совсем не хочу. Так что мы, пожалуй, отправимся на прогулку... Хотя при появлении из спальни Цузуки, который своему пиджаку предпочел мою кожаную куртку и такую же, как у меня, черную футболку, искушение остаться дома, завалить его на пол посреди коридора и трахать до изнеможения становится почти невыносимым. Интересно, сумею я добраться с ним дальше, чем до ближайшего отеля?.. Но я тут же одергиваю себя. У меня много недостатков, но вульгарность до сих пор никогда не принадлежала к их числу. Отель — это слишком пошло. Мой шинигами заслуживает лучшего! К тому же я настолько редко выбираюсь в город, что грех не сделать из этого праздник. Даже европейская одежда не раздражает меня так, как обычно. Я вижу, как Цузуки смотрит на меня, — и от его взглядов возбуждаюсь еще сильнее. Черт — я даже нравлюсь себе таким! Может, и впрямь стоит чаще менять кимоно на джинсы?.. Программа у меня готова заранее — я вообще мало что в жизни пускаю на самотек, — но на всякий случай все же спрашиваю у шинигами, пока О-сэй отпирает нам внешние ворота: — Куда бы тебе хотелось пойти? Он смотрит мне в глаза, проводит языком по губам, глаза делаются такими мечтательными, что у меня мгновенно слабеют колени... — В кондитерскую. Я знаю одно место на Годзё-дори... Ты не пожалеешь! * * * И я не жалею. День сегодня не по-осеннему теплый. Городской ветерок, пряный, пахнущий дымом и бензином, резиной и кожей, и тысячей всяких соблазнов, треплет волосы, забирается под одежду, холодит разгоряченное тело. Мне удается продержаться почти целую минуту, не думая о сексе с Цузуки. Мы идем, держась за руки, переплетая пальцы, улыбаясь, как два счастливых идиота, — и при этом старательно не глядя друг на друга. Гуляем по шумной Годзё-дори, пялимся на витрины магазинов... В какой-то лавке я покупаю Цузуки серебряную птицу на кожаном шнурке и вешаю ему на шею; из соседнего магазинчика он выносит и торжественно вручает мне диск Doors, который я едва ли когда-нибудь стану слушать... Мы доходим до вожделенной кондитерской, я беру кофе, а шинигами — целую тарелку пирожных. Он предлагает мне попробовать, я вежливо отказываюсь, и он не настаивает. Похоже, только рад разделаться с этой горой в одиночку. В притворном ужасе я закатываю глаза... Когда он целует меня в дверях кондитерской, — мы все же не удержались и посмотрели друг на друга; я так и знал, что это слишком опасно! — его губы липкие от крема и пахнут ванилью. Напротив, через дорогу, сияет вывеска кинотеатра. Не сговариваясь, мы устремляемся туда, бегом, на красный свет, под возмущенное гудение машин со всех сторон. Запыхавшись — прямо к кассе. Два билета на ближайший фильм. Любой, только поскорее. Последний ряд. Через три минуты начало? Ну что ж, возможно, столько мы еще выдержим... Я начинаю целовать его раньше, чем гаснет свет. В соседних креслах — обычная парочка. Юноша в очках в металлической оправе и девушка в строгом пиджачке, с портфелем, который она никак не найдет, куда пристроить. Наверное, студентка сбежала с лекции... Я подмигиваю ей через плечо Цузуки. Она возмущенно отворачивается, что-то яростно шепчет своему приятелю, и они поспешно пересаживаются на дальний конец ряда. Отлично. Теперь у нас куда больше места... Мы тискаемся в темноте, как одуревшие от любви школьники. Мои руки под его футболкой, повсюду; его пальцы — как всегда тянутся к моему затылку. О, я знаю, чего он хочет!.. Не напрасно я забрал волосы в хвост перед выходом, — Цузуки шепотом признается, что все это время только и думал о том, как бы поскорее их распустить. Я целую его, языком собирая ванильный вкус, как пчела — цветочный нектар. Затем мои губы пускаются в долгий путь. Скула, мочка уха, а потом — вниз, к шее, где пульс бьется отчаянно, как птица, запертая в клетке. Он откидывает голову, стонет... и я ладонью зажимаю ему рот. В ответ он щекочет мне языком ладонь, затем поворачивается, ладонями упирается в плечи — и прижимает меня к спинке кресла. — Моя очередь, нэ? Я могу лишь блаженно промычать что-то в ответ — и отдаться во власть Цузуки. Его поцелуи нежные, уверенные... но, впрочем, шинигами отнюдь не настроен зря тратить время. Я и не заметил, когда он успел расстегнуть мне джинсы, — а он уже там. Весь там — руки... губы... горячий, горячий рот... Он дразнит меня. Ласкает языком головку члена, затем забирает его в рот целиком, но медленно... так мучительно медленно... Я вцепляюсь ему в плечи. Выгибаюсь в слишком глубоком, мягком кресле, словно эпилептик. Разряды пробивают тело насквозь. Кажется, еще немного — и на мне задымится одежда. А этот мучитель внезапно поднимает голову. Даже в темноте я вижу, как светятся его фиалковые глаза. — Тебе нравится, Мибу-сан? Я пытаюсь прохрипеть что-то в ответ, но это свыше моих сил. — Обещаешь вести себя хорошо и больше не скандалить по пустякам? Господи, да я сейчас и луну с неба ему пообещаю!.. Я все же выталкиваю из себя: «Да!..», думая только об одном: об этих губах, о том, чтобы он вернулся ко мне, взял меня в себя, и не останавливался, не останавливался, не остана... Я взрываюсь, выплескиваюсь Цузуки в рот, содрогаясь всем телом, от затылка до лодыжек. Затем притягиваю его к себе. Моя сперма у него на губах... Но даже сквозь нее я все равно чувствую запах ванили... Не могу целоваться... ничего не могу... Шинигами неспешно обводит мой рот кончиком языка. Влажная дорожка щекотно высыхает, кожа чувствует холодок... Обнимаю его за плечи. — Цузуки... я... сейчас... ты только погоди чуть-чуть... Я не эгоист, я помню о нем. Я готов... то есть... еще немного — и я смогу пошевелиться... Он сам расстегивает свои джинсы: понимает, наверное, что с такими трясущимися пальцами я провожусь до вечера... Мой предусмотрительный шинигами... Я склоняюсь над ним. Прелюдия ни к чему, — он ждет только меня. Никакой нежности — сейчас ему это не нужно. Никаких игр, поддразниваний, никакого флирта. Я не хочу соблазнять. Я хочу завоевывать. Я хочу, чтобы он сжался, весь, как сдавленная пружина, застыл, чувствуя, как напряжение доходит до предела, — и распрямился единым мощным толчком, обретая свободу... Посмотрим, могу ли я сделать тебя счастливым... Кажется, да! ...Задыхаясь, мы откидываемся в креслах. Не шевелимся. Не смотрим друг на друга. Только руки, как слепые щенки, тычутся в поисках, пока, наконец, пальцы не переплетаются, подрагивая в унисон. Так мы сидим до финальных титров. И когда в зале включают свет — не сразу находим в себе силы подняться. Наконец бредем к выходу, и я гляжу в пол, тупо пересчитывая ступеньки. Больше мой мозг сейчас ни на что не годен... Цузуки оправляет на мне куртку. Краем глаза я ловлю тень его улыбки, и тоже улыбаюсь в ответ. — Мибу-сан, — торжественно заявляет мне шинигами, — это был лучший фильм из всех, что я видел. — Да? — Я делаю вид, что всерьез раздумываю над его словами. — А известно ли тебе, Цузуки-сан, что у него есть вторая часть?.. — Только вторая — и все? Я-то надеялся на целый сериал...
Ки-чен: * * * Пора сделать перерыв. Передышку. И я веду Цузуки в то место, которое люблю больше всего на свете. ...Мы отправляемся в парк Рёандзи, занесенный палой листвой, бесцельно слоняемся по дорожкам, слушая шуршащие голоса осени и кожей впитывая тепло уходящего лета. Под ногами — выщербленные, истертые каменные плиты, поросшие изумрудным мхом. Тянет влажной сыростью от ручья... Мы поднимаемся по холму и, наконец, выходим к храму. — Ты уже бывал здесь раньше, Цузуки? Он пожимает плечами. — Да, но... вся эта красота как-то не по мне... — Ладно. Мы не задержимся тут надолго. Знакомым путем я прохожу к боковым воротам, чтобы прямиком попасть на главную террасу. Монах-сторож, признав меня, приветственно кивает. Я кланяюсь, сложив руки под подбородком. — Туристов сегодня нет, Огара-сан? Старик насмешливо качает бритой головой. — Разве не слышите, как тихо, Мибу-сан? Сегодня мы закрыты для гостей. — О... — Но вас я пропущу, не беспокойтесь. Только ненадолго, чтобы настоятель не ругался... Мы проходим внутрь, и я сажусь на край деревянной террасы. Там же, где и всегда. Собственно, любое место в Рёандзи одинаково: отовсюду из пятнадцати валунов, составляющих сад камней, созерцателю видны лишь четырнадцать. В этом — вечная загадка, тайна и притягательность Рёандзи. Как ни старайся, всегда останется нечто непознанное, недоступное. Сколько ни бейся — ты все равно не получишь всего, чего хочешь... Сад камней Рёандзи пугает своей простотой. Окруженная стенами прямоугольная площадка, усыпанная белым песком, идеально разровненным бамбуковыми граблями. Пятнадцать валунов разной формы и величины — на песке. И человек, что смотрит на них. Человек — это самое важное. Без него — ничто не имеет смысла. Если не будет человека — никто не узнает о тайне пятнадцатого камня. Если не будет человека — останется лишь песок... Что останется от меня, если никого не будет рядом? Цузуки сидит, прижимаясь ко мне плечом, очень тихо, почти неподвижно, — а потом заглядывает мне в глаза. — Тебе нравится здесь бывать, Ори? Я качаю головой. — Рёандзи не может нравиться. Он просто... необходим. Как пища. Как воздух, чтобы дышать. — А мне здесь как-то не по себе. Естественно. Мне тоже. Для этого и существует сад камней. Чтобы вселить в наши самоуверенные, самодовольные души ощущение тревоги, неуюта, заставить грезить о чем-то... большем, недоступном... нереальном. Чтобы толкнуть к переходу за грань. Но я не говорю об этом вслух. Этот сад — как дзэнский коан — постигается в безмолвии. Однако тишина, похоже, пугает шинигами. — Ори, скажи, а ты бывал здесь с... Этого стоило ожидать. В таком месте он не мог не вспомнить о Мураки. В самом деле — как это мне прежде никогда не приходило на ум: Мураки и сад Рёандзи чем-то неуловимо похожи друг на друга. И дело не в белом цвете, который господствует здесь. Просто они оба — самодостаточные загадки, не нуждающиеся в ответе. Они существуют в мире людей — но совсем по другим законам. Они холодны, замкнуты наглухо, и не ведают снисхождения... Мягкость, уступчивость, слабость чужда саду камней точно в той же мере, что и Мураки. Немудрено, что он никогда не приходил сюда. Он не любит смотреться в зеркала. — Нет. Никогда. — И это все, что я говорю Цузуки. И вдруг все меняется. Теперь мне неприятно находиться здесь. Сад — впервые за все время — словно выталкивает, исторгает меня из себя, как нежеланное, чужеродное вкрапление. В свою очередь и я смотрю на него и — впервые за все время — не вижу ни его красоты, ни величия. То, что казалось прежде загадочным и полным тайного смысла, предстает теперь плоским и унылым. Внезапно я начинаю видеть сад глазами Цузуки: просто усыпанная песком площадка, и беспорядочно наваленные камни на ней. Я решительно поднимаюсь с места. — Ты прав, здесь скучно. Пойдем. Мы уходим — и у меня такое чувство, будто кто-то смотрит мне в спину. Смотрит недобро — и в то же время обреченно-печально. Ворота Рёандзи захлопываются за нами. ...Я отстраненно гадаю, почему, вместо желанной легкости на душе, испытываю лишь жгучее желание напиться в хлам? Мне кажется, я больше никогда не вернусь в сад камней. * * * До глубокой ночи они шатаются по барам и ночным клубам, едва заходя в один — и тут же отправляясь в другой. Цузуки уже едва держится на ногах, от выпитого его шатает, глаза не в силах отличить свет от тьмы — сплошные мелькающие пятна... но Ория остается сумрачно-неутомимым, — и шинигами послушно следует за своим провожатым по ночному миру Киото. Орию узнают повсюду, везде у него находятся знакомые. Кто-то лезет обниматься, кто-то приветственно орет что-то через весь зал, и слова тонут в грохоте музыки и голосов... Цузуки вдруг ловит себя на мысли, что отчаянно ревнует. Наконец он не выдерживает. На выходе из очередного клуба, где они задержались дольше, чем во всех прочих, и даже пытались потанцевать, — пока Орию не оттащил в сторону какой-то бритый тип в цветастой бандане, — шинигами резко берет своего спутника за локоть. — С меня довольно, Мибу-сан. Мы можем вернуться домой? Ория сильно пьян. Это заметно — хотя он отчаянно старается держаться прямо. — Что такое? Тебе не весело? Я думал, ты развлекаешься... — Разве похоже? Вместо ответа Ория зачем-то смотрит на часы. Затем вытаскивает из кармана мобильник, набирает номер. — О-сэй? ...Долго молчит, слушает. Затем роняет раздраженно: — Ладно. Скоро буду. Выпроводи их, я разберусь сам. — И поворачивается к шинигами. — Будь по-твоему. Возвращаемся. В такси Цузуки пытается взять его за руку, но Ория неожиданно отодвигается, достает из кармана свернутую вручную сигарету — кажется, ее дал ему тот тип в бандане, — и, открыв окно машины, закуривает. Терпкий, вяжущий запах марихуаны наполняет салон. — Эй! Эй, вы! — встревожено оборачивается к ним водитель. — Я не хочу никаких неприятностей... Но Ория затыкает ему рот, швырнув на торпеду скомканную тысячейеновую бумажку. И курит, затягиваясь с такой жадностью, словно эта сигарета — последняя в его жизни. Шинигами молчит. Смотрит, как за стеклом мелькают, сливаясь в сверкающую ленту, огни Киото. Такси останавливается у ворот «Ко Каку Рю», но Ория сидит неподвижно, словно и не замечает, что они уже на месте. Когда Цузуки уже готов окликнуть его, — молча распахивает дверь и выходит, двигаясь с трудом, словно пловец в толще воды. О-сэй, неулыбчивая домоправительница, встречает хозяина в дверях, и тот с ходу набрасывается на нее. Резкие, отрывистые, злые слова... Цузуки не прислушивается... что-то насчет уборщиков или химчистки... Внезапно, словно только сейчас вспомнив о его существовании, Ория оборачивается к шинигами: — Цузуки, иди спать. — И, спохватившись, выдавливает через силу: — Пожалуйста... — А ты? — У меня еще много дел. Приду позже... если смогу. Цузуки говорит себе, что это его совершенно не задевает. Ему наплевать, в конце концов... Вот только ему совсем не наплевать, и алкоголь мутит кровь, и весь этот день, такой восхитительно-прекрасный, внезапно летит в тартарары... Что же ты наделал, придурок?! Он делает шаг к Ории. Подступает так близко, что чувствует на коже его дыхание. Втягивает в себя запах алкоголя и травки... — Иди ты на хер, Ория Мибу. И прежде чем тот успевает отреагировать, разворачивается на каблуках, — и исчезает в темноте ночного сада. Он отчаянно зол, зол на весь свет, на Орию с его тайнами, с его непредсказуемыми скачками настроения, зол на себя самого... но все же невольно прислушивается, ожидая оклика, ожидая услышать свое имя... Ничего. Мертвая тишина. Цузуки сворачивает за угол дома. Но когда до жилого флигеля остается всего несколько шагов, — чьи-то руки хватают его за плечи. А он и не слышал шагов... Ория рывком разворачивает его к себе. Несколько мгновений они стоят, глаза в глаза, — а потом Ория целует его. Целует так же отчаянно, с той же болезненной жадностью, как курил в машине. Целует, и не может оторваться... ...а потом — так же резко отталкивает от себя. Шепчет, словно бы про себя: — Я не хотел... так не хотел возвращаться домой... — и уходит прочь, оставляя шинигами одного в пустом саду гадать — не привиделось ли ему все это.
Ки-чен: ДЕНЬ ТРЕТИЙ Моя катана молчит. Мертвый кусок железа. Нет танца — только дерганые, заученные движения, лишенные всякого смысла. Нет полета — только свинцовая тяжесть внутри. Я мучаю ее и себя, не в силах поверить, что такое возможно... и только уже задыхаясь, в испарине, валясь с ног от изнеможения, смиряюсь с очевидным. Катана молчит. Моя душа покинула меня. Цена короткого счастья длиною в день... * * * Цузуки еще спит. Спит весь дом. А я так и не ложился. До пяти часов О-сэй со своими подручными наводили порядок в ресторане, а я снаружи дожидался, пока Мацура приедет забрать очередной труп, оставленный нам в подарок парнями О-Рен Ишии. Осточертело!.. В такие моменты я чувствую, что перестаю любить свою работу... Постепенно, к рассвету, дом затих, и все успокоилось. Перед уходом О-сэй заварила мне чай, и кажется, даже готова была посидеть со мной еще немного, — но я отправил ее спать. А сам пошел за катаной. Зря. Лучше бы разбудил Цузуки. Хороший секс — лучшее лекарство после такой безумной ночи. Я как всегда все сделал не так... * * * Не нахожу себе места. Прохожу по дорожкам сада. На горбатом мостике, переброшенном через ручей, долго стою, распластав руки по перилам, и пытаюсь уловить свое отражение в сверкающих бликах. Вода стремительно утекает, унося то, что осталось от моего лица... От холодного утреннего света начинает щипать глаза, и я возвращаюсь в дом. Прохожу по пустому ресторану, машинально отмечая, что надо будет сделать в первую очередь. Подновить циновки. Заменить пару гравюр на стенах. И выбрать новые цветочные композиции по сезону... Мои шаги гулко отдаются в пустоте спящего дома. Застыв посреди галереи, я смотрю, как пляшут пылинки в столбе света, падающем через приотворенные сёдзи. Иду дальше, ловя отзвуки тишины... Мой кабинет. Включаю компьютер и отправляю послание. Выждав несколько минут, запрашиваю ответ. Читаю письмо — и тут же стираю его. Потом долго пялюсь в мертвый экран монитора. Рядом — мертвая телефонная трубка... Цузуки звонил по ней в больницу... Я прижимаю мобильник к щеке и держу, словно в надежде, что пластмасса еще сохранила частичку его тепла... И внезапно понимаю: хватит обманывать себя. Есть только одно место, где мне сейчас хотелось бы быть... * * * Цузуки открывает глаза, стремительно всплывая из придонных глубин ночного кошмара. Он не помнит, что ему снилось, — но сердце колотится отчаянно, и в горле застрял сухой комок. Незнакомая комната... Как он сюда попал? Что происходит?.. Внезапно мечущийся по сторонам взгляд останавливается, зацепившись за неподвижную фигуру у стены. И шинигами облегченно переводит дыхание. Ну, конечно. И что на него нашло?! Он в доме Ории... В его спальне... Все хорошо... Это был только сон... Цузуки приподнимается на локтях. — Ори? Ты что, вообще не ложился? — С чего ты взял? В его голосе — усталая отчужденность, и Цузуки внезапно вспоминает их нелепую вчерашнюю ругань, и странное окончание дня. Кажется, Ория настроен продолжать в том же духе? Ну, так он не доставит ему этого удовольствия. Да, сегодня — последний из трех отведенных им дней, но если Мибу-сан намерен облегчить себе прощание ссорой — пусть не рассчитывает на такой простой выход... — Ори, посмотри на себя... Ты помнишь второе правило этого дома? «Здесь не ходят в одежде гайдзинов...» Где твое кимоно? Ория растерянно оглядывает свои джинсы, оттягивает ворот футболки, словно никак не может поверить в реальность этого наряда. — Я... я не... Он замолкает. Растерянно качает головой. — Цузуки... что такое творится со мной?.. Вместо ответа, шинигами протягивает руку. Ория хватается за нее, до боли стискивая пальцы, и Цузуки притягивает его к себе, обнимает за плечи. — Ты просто устал, Ори. Просто устал... Иди ко мне... Темноволосая голова опускается рядом. Длинные пряди рассыпаются по покрывалу. Цузуки перебирает их пальцами, гладит упрямый затылок, нашептывает какую-то бессмыслицу, — пока Ория Мибу не засыпает у него на груди, чуть приоткрыв рот и вздрагивая всем телом, как измученный ребенок. * * * Я просыпаюсь счастливым. Такого никогда со мной не случалось — и потому я точно знаю: я проснулся именно от этого ощущения счастья. Слишком непривычного, чтобы быть правдой. Но и при пробуждении странное чувство никуда не уходит. Я задерживаю дыхание, испуганно ожидая, что вот-вот, еще немного — и оно все же покинет меня. Заметит свою ошибку — и уйдет к тому, кто заслуживает этого куда больше, чем я... Но секунды стремительно утекают, — а непонятное ощущение по-прежнему здесь, со мной. Под щекой чувствую что-то теплое. Какое-то размеренное движение... И не только щекой — всем телом. Кто-то лежит рядом. Обнимает меня. Чья-то рука легонько, едва ощутимо поглаживает меня по бедру. Цузуки... Наверное, я произнес это вслух, потому что вольно прогуливающиеся по моему боку пальцы внезапно делаются настойчивее, пробираются к позвоночнику, царапают ногтями кожу. Я вздрагиваю. Острая вспышка наслаждения внизу живота, — и вот уже тепло волной растекается по всему телу... — Ори, открой глаза. Я знаю, что ты не спишь. Но я только неразборчиво бормочу что-то в ответ и еще сильнее сжимаю веки. — Ори, я не буду заниматься с тобой любовью, если ты не посмотришь на меня! Черт возьми! А вот это уже серьезно... Я мгновенно распахиваю глаза — и тону в фиалковых озерах. Мой шинигами... Его лицо — совсем близко. Я ничего не вижу, кроме глаз. Я не хочу ничего видеть, кроме его глаз. Ну, разве что... его губы! Мы целуемся долго, жадно, со всей страстью отчаяния — а потом уже просто со страстью. Я отрываюсь от него, только когда начинаю задыхаться. И тут же понимаю, что задохнусь еще скорее, если не начну целовать его вновь... — Заниматься любовью? Ты сказал — любовью, Цузуки? Он улыбается. — А, страшное слово на букву «л»? Оно тебя пугает? — Нет. Просто я уже не помню, что оно означает — кроме боли. — Неправда. Ты сам знаешь, что это не так. Подумай... Я пытаюсь думать. Честно пытаюсь. Но его губы — слишком близко. Я не могу. Любить — легче, чем говорить об этом... Джинсы и майка, сорванные нетерпеливыми руками, разлетаются в стороны. Прочь отправляется и смятое покрывало... Цузуки ложится на спину, раскидывая руки и ноги, как морская звезда... Смотрит на меня сквозь ресницы... — Так о чем ты думаешь, Мибу-сан? О чем? О днях. О ночах. Или же — ничего. Или же о вещах. О вещах, а не о людях. Они умрут. Все. Я тоже умру. Это бесплодный труд. Как писать на ветру... Это не я. Не мои мысли. Я изгоняю из памяти холодные, сухие строки, а вместе с ними — и человека, от которого слышал их в последний раз... Не думать! Тело Цузуки так совершенно, что мне хочется впитать его в себя целиком, поглотить, растворить, — как вода вбирает в себя соль. Я пью его губами, языком, кончиками пальцев, ладонями, и, наконец — всей кожей. Он стонет подо мной, изгибается, и, кажется, охвачен той же ненасытной жаждой... Теперь уже я — под ним. Тремся друг о друга... будь мы двумя сухими деревяшками, — уже давно бы вспыхнул пожар. Но и без того — искры в глазах. Ничего не вижу... Зато чувствую! Чувствую, что мне мало этого тела — только снаружи. Я хочу владеть Цузуки изнутри, познать его целиком, до последней клеточки. Чтобы у него не осталось от меня никаких тайн. Чтобы он нигде — нигде! — не мог найти от меня убежище... — Я хочу тебя... всего... — хрипло шепчу я ему на ухо. И в тот же миг пугаюсь собственных слов, своей нетерпеливой поспешности... Но Цузуки с облегчением выдыхает мне в волосы: — Наконец-то... ...Я на коленях между его ног. Приподнимаю бедра, ласкаю языком везде, куда могу дотянуться. Прерывистые стоны шинигами — лучшая музыка для моих ушей... — Довольно... Ория, не мучай меня больше... Рывком закидываю его ноги себе на плечи. Смазки нет под рукой, придется обойтись слюной... потерпи, мой мальчик... Я постараюсь быть нежным... Он подается мне навстречу. Я начинаю очень осторожно, изнывая от собственной медлительности, — но страх причинить ему боль сильнее. Я вхожу в него... еще немного... Цузуки выгибается, сам насаживаясь на меня. — Ория... не могу больше... ждать... давай!.. И, забыв обо всем, я вхожу в него целиком. Без остатка. Вхожу в его огонь. Сгораю — и возрождаюсь в нем, как феникс. Бессчетно. Раз за разом... Бессмертие — совсем рядом, только руку протяни... Понемногу алый туман перед глазами рассеивается. Наслаждение — все такое же острое, но теперь я понемногу начинаю осознавать себя... И Цузуки... Да, малыш, я не забыл о тебе... Продолжая двигаться внутри него, свободной рукой прижимаю его член к себе, ласкаю, надавливаю, сжимаю... И когда чувствую, что он уже близок к оргазму, — наконец даю волю и себе. Мы доходим до точки кипения одновременно. ...В моих объятиях он урчит, как котенок. Трется о волосы щекой. Я глажу его плечи, бедра, руки... Он поворачивается на бок, чтобы прижаться к моей груди спиной, но я, отстранившись, целую каждый позвонок, до самого низа, а затем языком пробираюсь в ложбинку между ягодиц, ощущая вкус собственной спермы... Разворачиваю Цузуки к себе. Ну да, он опять готов. Так я и думал! Горячий мальчик... — Мибу-сан, ты маньяк, ты знаешь об этом?!.. Не позволяю ему говорить, закрываю рукой рот, и он тут же принимается изводить меня, чертя кончиком языка круги по ладони... Он сосет мои пальцы — а я сосу его член. Теперь можно не спешить. Я продлеваю наслаждение, раз за разом то подводя его почти к самой грани, то опять отступая назад. Набухшей головкой провожу по своим губам, дразню, легонько ударяя языком по гладкой верхушке... затем забираю в рот целиком, вызывая у Цузуки мучительный стон. Мне нравится слушать, как он стонет в моих объятиях. Я бы хотел, чтобы это длилось вечно... Но вечным ничто не бывает. Он выплескивается мне в рот, а я еще долго втягиваю его в себя, словно пытаясь выжать досуха, до последней капли. Наконец, он не выдерживает, отрывается от меня... Только не двигаться. Не шевелиться. Ничего... Но шинигами дарит мне лишь краткую передышку. А затем обхватывает лицо ладонями, заставляя развернуться к себе. Заглядывает в глаза. — А теперь скажи ты... Чего ты хочешь?.. Он проводит мне рукой по внутренней поверхности бедра, обхватывает пальцами мошонку, и я чувствую, как меня начинает колотить дрожь. — Чего ты хочешь, Ори? Я смотрю на него сквозь туман, застилающий глаза, но вижу только две сиреневых звезды, где-то далеко... далеко... Откуда взялся этот проклятый туман?.. — Ори, что это? Слезы?.. Какие еще слезы, черт возьми?! Я смаргиваю. И, торопливо ухватив Цузуки за затылок, ладонью подталкиваю его туда, вниз... Мне хочется совсем не этого. Но я не могу, чтобы он видел мое лицо... «Чего ты хочешь, Ори?..» Как будто я решусь ответить тебе на этот вопрос! Как будто я решусь сам ответить себе на него... ...Я почти не замечаю, что делает со мной Цузуки. Это приятно... как качаться на морских волнах. Они подхватывают меня, все выше и выше, уносят прочь, туда, где нет ни берега, ни людей, ни памяти, ни мыслей... Они возносят меня все дальше к небесам, — пока, наконец, одна, самая мощная, не забрасывает на самый верх, в бездонную сияющую синеву... Кажется, на несколько мгновений я теряю сознание. Потому что когда вновь открываю глаза — шинигами опять лежит рядом со мной, и на его губах — усталая, довольная улыбка. — Так ты решил, чего ты хочешь, Ори? Черт возьми, я думал, мы закрыли эту тему! — Ты уже сделал все, чего я хотел... Но упрямое чудовище качает головой. — Я не об этом, Ори, и ты прекрасно знаешь. Закрываю глаза. — Открой глаза немедленно! Я не позволю тебе уйти от ответа. Ладно. Открываю один глаз. — Каким образом? Будешь меня пытать? Он воинственно поджимает губы. — Если понадобится!.. Откидываюсь на мокрых от пота простынях. Разбрасываю в стороны руки. — Начинай! Он медлит. Должно быть, гадает, как быть со мной. Сквозь полуприкрытые веки наблюдаю за его терзаниями. О, этот огорченный вид... Он бы тронул самую жестокую душу!.. Вот только я не уверен, что у меня вообще есть душа. Незаметно для стороннего глаза, я напрягаю мышцы, готовясь к броску... Затем вдруг — разжимаюсь, как пружина. Шинигами не успевает даже опомниться, как оказывается подо мной на постели. Я наваливаюсь на него всем телом. Что, еще хочешь поговорить?.. Начинаю медленно двигаться, лежа на нем, опираясь на руки. Наша кожа трется друг о друга, и везде, где соприкасается — вспыхивает огонь. Так ты еще хочешь говорить — или все же займемся чем-то поинтереснее?.. Цузуки еще пытается бороться. Упирается ладонями мне в плечи. Что-то шепчет на ухо... Но я закрываюсь от его слов. Не позволяю им проникнуть в сознание. Передо мной сейчас только одна цель... И я ее достигаю. Когда я заканчиваю с Цузуки, — он выжат насухо. Без остатка. Даже аура силы, которую прежде я ощущал с любого расстояния, теперь почти неощутима. Он засыпает едва ли не раньше, чем успевает испытать последний оргазм. Держу пари, что до утра он не проснется. Нужно будет сказать О-сэй, что снотворное не понадобится... ...Торопливо начертанную записку я оставляю у изголовья. Вот и все. Дело сделано. Я выхожу из комнаты, зажмурившись, чтобы не смотреть на спящего шинигами. Потому что знаю: если увижу его еще раз — то уйти уже не смогу.
Ки-чен: ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ Цузуки просыпается от холода. Холод. И пустота внутри. В комнате светло — и тихо. Сколько же он проспал? И где Ория? Протирая сонные глаза, шинигами озирается по сторонам. Бездумно тянется, чтобы взять листок белой рисовой бумаги, лежащий на полу... и зажмуривается. Он не хочет этого читать. Нет! Но, конечно, читает. Нельзя всю жизнь провести с закрытыми глазами... «Цузуки-сан, извини. Я не выношу прощаний. Уже настал четвертый день — и ты свободен. Уходи, и больше никогда не возвращайся. Я послал вчера письмо Мураки. И получил ответ. Он будет ждать тебя сегодня весь день в Наре, в храме Тодайдзи. Думаю, ты без труда сумеешь его отыскать. И помни — ты свободен!» И — росчерк, вместо подписи. И больше — ни единого слова. Цузуки закрывает глаза. Ну почему нельзя вот так и прожить всю жизнь? Темнота столь прекрасна... ...Его одежда аккуратной стопкой сложена у постели. Сверху — серебряная птица на кожаном шнурке. Шинигами прячет ее под рубашку. Отчаянное желание — не уходить. Обежать весь этот чертов дом, всегда такой тихий, как гробница, нарушить его тишину, изгнать ее из всех углов своим отчаянным криком... отыскать наконец Орию... Но тут он вспоминает о Марико. О своей клятве. Все это — ради Марико. Ради девочки, которую он обещал спасти. Сейчас нет ничего важнее. Он поможет Марико, а потом... Потом он решит, что делать. Даже встреча с Мураки больше не пугает. Кажется, это наваждение покинуло его навсегда. Но Ория... Если Ория Мибу надеялся избавиться от него так легко — пусть забудет и думать об этом. У бессмертных шинигами в запасе — целая вечность. И бездна терпения. * * * Он выходит из дома, чувствуя слабость в ногах. Конечно... ничего не ел уже два дня... а вчера — этот безумный секс... Краска приливает к щекам при одном лишь воспоминании. Молчаливая О-сэй открывает ему ворота. Ни о чем не спрашивает. Только — когда шинигами уже готов шагнуть на улицу — вдруг указывает куда-то вперед: — Это за вами, господин. Такси призывно подмигивает фарами. Цузуки с облегчением вваливается внутрь. Как все же хорошо, когда есть, кому позаботиться о тебе... Водитель оборачивается к нему: — На вокзал, да? Или сначала в больницу? Чертов Ори! Подумал обо всем заранее!.. — В больницу, — коротко бросает шинигами, и откидывается на сиденье, погружаясь в мимолетное забытье. * * * Десять минут — и они на месте. Но что за странная суета?.. Две полицейские машины перед входом. Какие-то люди толпятся повсюду, переговариваются возбужденно... Цузуки проходит в холл. Там то же самое — врачи, медсестры... все встревожены, и гул стоит такой, что слов не разобрать... От дурного предчувствия у Цузуки мутится в глазах и начинает сосать под ложечкой. Почему он так уверен, что это как-то связано с ним?.. Уверен. Заметив знакомую медсестру в толпе, он проталкивается к ней. — Скажите... что случилось? И как там Марико? Несколько мгновений она смотрит на него, словно не узнавая. А потом — разражается рыданиями. Из бессвязных всхлипов Цузуки вычленяет только одно: Мертва... Убита... Перерезали горло... ...Но кто? Как? Зачем? Катаной... И оставили меч прямо там, на кровати. В луже крови... Больше она не может сказать ничего. А Цузуки не хочет слушать. Шатаясь, как пьяный, он выходит на улицу. Солнце наотмашь бьет по глазам, и он хватается за стойку ворот, чтобы не упасть. Перерезали горло... катаной... Он не может думать об этом. В мозгу, заслоняя все прочие мысли, бьется фраза из прощального письма Ории: «Ты свободен.» Свободен. Свободен... Но от чего? От безнадежной клятвы, данной Марико? От необходимости вновь оказаться лицом к лицу с Мураки? Кто дал Ории право решать за него?! Кто дал ему право решать это — вот так?.. Цузуки возвращается к машине, падает на сиденье, закрывает глаза. Он должен что-то сделать, немедленно... попытаться понять... может быть... Он поворачивается к таксисту. — У вас есть телефон? Тот хмурит брови. Ему не по душе этот пассажир с воспаленным, безумным взглядом. Но ему хорошо заплатили. И он выполнит то, что приказано. Молча он протягивает мобильник. Тот самый... из дома Ории... Даже номер искать не надо — он уже на дисплее. Цузуки остается только нажать на кнопку. Да, Ория Мибу позаботился обо всем. — Слушаю вас. — В трубке суховатый голос домоправительницы. У Цузуки нет сил на лишние слова. — О-сэй... Я хочу поговорить... с ним... И слышит в ответ то, к чему был уже подсознательно готов. — Мибу-сан уехал на рассвете. В Нару. * * * Ты свободен... Цузуки думает об этих словах, и чем дальше — тем меньше понимает их смысл. Что хотел сказать ему Ория? Разве существует та свобода, о которой он говорил? Люди... одиночества, запертые — каждый в своей клетке. И выхода нет, и нет дверей, и потеряны ключи. Навсегда. Безвозвратно. Свобода... Иллюзия юных. Свободы не дает даже смерть. Теперь Цузуки знает это наверняка. * * * Я сижу на пороге своего дома и слушаю, как идет дождь. Держу на коленях вакидзаси в простых деревянных ножнах, и глажу его. Медленно, размеренными движениями. Так долго, что уже начинает саднить ладонь. Я не могу остановиться. Я глажу свой вакидзаси — и думаю о Цузуки. О-сэй сказала ему, что я в Наре. Он поверит. Он не вернется сюда. И не поедет в Нару — и Мураки не уничтожит его. Я все сделал правильно. Впервые в жизни я все сделал, как надо. Мне жаль эту несчастную девочку, там, в больнице... Когда я увидел ее, такую крохотную и хрупкую во мраке, — то едва не отступился. Рука дрогнула... Но моя катана запела — и вернула мне силу. Запела мне о любви... И я убил. И все же... только ли ради Цузуки я сделал это? Или я хотел оградить себя — от него. Лишить себя всякой надежды на то, что он однажды вернется. Чтобы больше не ждать. Больше никогда ничего не ждать... Не знаю. Все слишком запуталось. Я сижу на пороге, глажу свой вакидзаси — и думаю о любви. И слушаю Doors — диск, подаренный мне Цузуки. Слушаю хриплый, прокуренный голос мертвого Джима Моррисона. People are strange When you’re a stranger... People are strange...
Нюшка: Начну с неприятного – я не видела канона)) Это была ложка дегтя, при чем для меня. Потому что теперь я ужасно хочу его посмотреть) А вот теперь бочка меда для автора – очень понравилось. Описания получились настолько яркие и сильные, что их просто видишь. Стиль и язык – чудо как хороши. А еще – катаны…Эх… Короче – получила грандиозное удовольствие от прочтения фика. И теперь тихо радуюсь наличию продолжений
Natuzzi: Мой любимый фик... Снова прочла и заново впечатлилась последней сценой. В контексте того, что я уже читала оба продолжения, и ожидаю завершающей части, все-таки жаль, что Ория не может быть с Тсузуки. Я понимаю, что есть роковой пэйринг Ория с Мураки, но я все равно воспринимаю любую ситуацию с той т.з., хорошо это для Тсузуки или нет. С Орией Тсузуки было бы хорошо.
Ки-чен: Нюшка спасибо )))) очень, очень приятно, что понравилось... если прода правда интересует, то вот ссылка на «Все острова» - потому как сюда я их вряд ли стану выкладывать )) Natuzzi ох... «В сад... Все в сад!...» (с) то бишь в Орин дайрик, конечно... там вас и Цузуки ждет, и все что угодно )))))
Helvi: Класс... Вот это да... Лучший фик по Ями из всех прочитанных... Восторг. Спасибо за возможность испытать такие эмоции...
Amon: Helvi, а какие она зарисовки по юношеским годам Мибу пишет... /на правах рекламы соавтора8)/
Helvi: Amon Это где посмотреть? В дневниках? А я Мураки люблю.. там про Мураки есть?
Amon: Helvi, здесь - собственно, несколько оных зарисовок8). Там вам и Мураки будет)) Во вьюношестве8))
Count D: Ки-чен Это, по-моему, один из лучших русскоязычных фиков фандома. Посто чудесный.
Ки-чен: Count D спасибо))) хотя, если честно, это была просто проба пера на самом деле... первый в жизни фик, и всё такое ))
полная версия страницы