Форум » "Старый Замок" » «Синдром отмены». PG-13. slash; warning: angst; почти ориджинал. Автор: Amon » Ответить
«Синдром отмены». PG-13. slash; warning: angst; почти ориджинал. Автор: Amon
Amon: автор: Amon название: Синдром отмены slash, почти ориджинал8) рейтинг: PG-13 варнинг: ангст примечание: текст не имеет никаких претензий к фэндому YnM, кроме виртуального присутствия в оном одного из тамошних главных персонажей8). На имя не претендую, оно всего лишь может дать дополнительную контекстуальную трактовку8)).
Ответов - 7
Amon: - У тебя не было выбора, помнишь? Слишком слабое утешение. Слишком большая цена. Слишком душно… Больше всего на свете ему хочется вцепиться собеседнику в глотку. Больше всего на свете ему страшно посмотреть собеседнику в глаза. Тот, другой – молчит. Откинулся на спинку кресла, слившись с тенью. Под ногами – противно хлюпает кровь. Под ногтями – запекшаяся масса… а тому, другому – плевать на подобные мелочи. Тот, другой – эстет. Вчера была «Ария с тридцатью вариациями для клавира или клавицимбала с двумя мануалами». Завтра будет «Offertorium» Сегодня – это ария альта «Erbarme dich» из «Страстей по Матфею». Поставленная на бесконечное повторение, тихая надрывная мелодия до сих пор струится из заляпанных кровью колонок. Тот, другой, небрежно смахивающий с лица платиновую челку, ни дня не может прожить без музыки. Он говорит, что орган – единственное действенное средство от мигрени. Сначала это было диковинкой, привлекающей разум. Затем – неповторимым шармом, чертой, без которой того, другого, сложно было представить. Много после – обязательным ритуалом, без которого сложно было представить его собственную жизнь. Сначала это было просто классической музыкой. Сначала… Тот, другой, всегда приходил по расписанию. И уходил по строгому графику. Его, привыкшего вести небрежное, свободное существование, это сперва удивляло. Затем – смешило. Много после – бесило. Потом он привык. К обрывающимся на кульминационной точке диалогам. К быстро остывающей постели. К дымящейся сигарете, забытой в инкрустированной настоящим рубином пепельнице (капля крови, вот как он это назвал, увидев баснословно дорогую безделушку на витрине... словно капля крови, застывшая на бронзе… тот, другой, не глядя на цену, достал кредитную карточку). Когда в восемь тридцать пять тот, второй, впервые не появился – ему стало страшно. Два дня он не мог найти себе места. Он обрывал телефоны полиции, больниц и моргов. Он с радостью оборвал бы другие телефоны – но тот, другой, никогда не оставлял после себя ничего, кроме недокуренных вишневых сигарет. Делиться с партнером своими координатами явно не входило в поминутно расписанный распорядок. На третий день ему показалось, что мир прекратил вращаться. Он забросил все дела, и клиенты зря звонили ему с требованиями, просьбами и расспросами. Сперва он дергался от каждого звонка и снимал трубку, затаив дыхание. Потом он просто зашвырнул аппаратом в стену. Телефон больше не звонил, но легче от этого не стало. Он надрался дешевым виски до синих чертей в глазах и говорил сам с собой, глядя на смятые одеяла. У него почти получилось – представить себе того, другого, спящего на кровати – и никуда не уходившего. Потом он плакал. Впервые в жизни. Потом он разбил бутылку и осколком стекла бездумно водил по венам. Потом он отрубился… а проснувшись и открыв глаза, понял, что ни разрывающая голову боль, ни глухая тошнота, ни острая резь в желудке, ни противный привкус и отвратительная сухость во рту не имеют ни малейшего значения. Потому что тот, другой, улыбаясь той неповторимой, одному ему доступной улыбкой, которая с равной вероятностью могла означать все, что угодно – и немного сверх того - сидел рядом на постели, заботливо поправляя одеяло. Квартира была в идеальном порядке. Из колонок доносилась приглушенная «Кофейная кантата». Завтрак стоял на подносе. В половину девятого утра тот, другой, поднялся, набросил плащ и ушел. Он мог валяться в ногах, умолять и требовать, клясться и проклинать… но сил хватило лишь на то, чтобы вымученно улыбнуться в ответ и попрощаться. - Разве что, отказаться, - задумчиво продолжает тот, другой, прикуривая сигарету. – В самом начале. - Впрочем, - тут же добавляет, выпуская кольца вишневого дыма, - это ничего бы не изменило. Здесь все пропитано кровью. Кровь въелась в каждую щелочку лакированного паркета, сделавшись неотъемлемой его частью. Кровь разъедает взгляд. Литра три – не больше… но этого и так слишком много. Он старается не смотреть на пол. В трех метрах от него – остывающие ошметки того, что принято называть телом. Назвать это телом сейчас даже не приходит ему в голову. Тот, другой, работал очень методично. У того, другого, высшее медицинское образование. Он медленно оседает по стене. Его сознание готово покинуть его в любой миг – но он цепляется за последние остатки рассудка. Настенные часы показывают семь сорок пять утра. Это значит, что через сорок пять минут тот, другой, уйдет. По привычке, мягко прикрыв за собой дверь. Нет, он не вырубится в луже крови. Нет, ему не придется приходить в себя в одной комнате с этим… В комнате отвратительно воняет. Резкую вонь не может перебить даже пряный запах вишневого дыма. Впрочем, тому, другому, нет до этого никакого дела. Кажется, он делает это далеко не в первый раз. Когда тот, другой, работал с телом – он больше всего походил на скульптора. Или – резчика по камню. Который по странной причуде совершает все действия в строго выверенном обратном порядке, превращая прекрасную девушку в комок мяса и крови. Сначала он снял с нее кожу… Тот, другой всегда оставался для него загадкой. Умение рассказывать о себе все, не говоря при этом ровным счетом ничего – всегда сбивало его с толку. Тот, другой всегда отвечал на вопросы. С тем же успехом можно было и промолчать. Иногда он задумывался – а что, собственно, ему известно о том, другом – кроме имени и привычек. Иногда он запрещал себе думать об этом. Ему казался неизменным облик того, другого. Строгий график. Сосредоточенность на деталях. Причуды – совершенно непредсказуемые с первого взгляда и настолько очевидные через несколько дней. И совершенное, категорическое упорное сосредоточение на себе. Чьи-либо чужие желания для того, другого всегда были недостойной даже беглого взгляда мелочью. Он отлично помнил те времена, когда от подобных рафинированных эгоистов его тошнило. Он отлично отдавал себе отчет в том, что этот эгоизм в том, другом, проявлялся с самого начала. Просто тогда они были практически незнакомы. И самовлюбленное самосозерцание пряталось под тонкими манерами, подхватыванием речи с полуслова и исполнением любых мимолетных прихотей. Впрочем, половина из этих прихотей были спровоцированы ним же. И само исполнение чужих желаний для того, другого, было не более чем капризом. Он открывал того, другого – с каждым днем. С каждым словом. С каждым вздохом. Он забросил свой прежний круг общения – у него осталась его работа, позволяющая зарабатывать на жизнь, не покидая дома, и эти встречи. Медленно, шаг за шагом, он превращался в тень от себя-прошлого. В тень от того, другого. Он был готов исполнить любую причуду партнера. Но, отлично отдавая себе отчет в это готовности, тот, другой, не высказывал никаких пожеланий. Просто приходил, трахал его, и уходил. Не с рассветом – это было бы слишком романтично для такого законченного прагматика. Ровно в восемь тридцать. По тому, другому, всегда можно было сверять часы… Он открывал – и читал. И, порой ужасающее, чтение захватывало все больше и больше. А потом книга закончилась – на том самом месте, когда он понял, что все это время читал чистые белые страницы. С молчаливого соизволения того, другого, он мог вписать в нее все, что угодно. Все, о чем ему хотелось бы прочитать. - Ты неплохо справился. Пять месяцев – это очень неплохо, - говорит тот, другой, мертвой хваткой вцепившись в его плечи и поднимая его на ноги. Он поднимается. Он не думает о том, что значат эти слова. Как и многие другие, как и все гребанные слова – в устах того, другого, они не значат ровным счетом ничего. Лишь то, что хотят слышать остальные. Лишь то, что они могут услышать. Сегодня вечером все начиналось как поиск третьей. Разве она не стала отличной третьей? – насмешливо спрашивают светло-серые глаза того, другого. А руки тем временем расстегивают его ширинку и спускают с него джинсы. Здесь? Сейчас?!! Ему кажется, что он что-то говорит. Возможно, так и есть – но головокружительная тишина наваливается на него со всех сторон. Здесь и сейчас самое время, - говорят стальные глаза. Он ощущает шершавые рифленые обои под щекой. Он и сам не заметил, как уперся лицом и руками в стену. Боль прочищает мозги. Боль рвет струну – и он всхлипывает, заходясь в нервном смехе. Тот, другой, нанизывает его на себя – а он хохочет и не может остановиться. В снятой невесть кем невесть когда квартире, в луже крови плавает труп. Выпотрошенный на его глазах. На его руках – если быть точным. Тот, другой, заставил его ассистировать. Он не смог отказаться. Он даже сблевать не смог – под магнетическим действием холодного взгляда. Он хрипло стонет – когда боль превращается в наслаждение. Чужие ладони прижимают его собственные к стене. Он распят, размазан по стенке этими руками. Он чувствует, как слезы сами текут по щекам. Он глотает соленую жидкость и стонет. Тот, другой, сегодня цитирует Элиота. Позавчера был Брейтенбах. В позапрошлый раз – Гильвик. - Внутренняя свобода… от житейских желаний… Избавленье от действия… и страдания, избавленье… От воли своей и… чужой, благодать… Чувств, белый свет… спокойный и потрясающий… Тот, другой замедляет бешенный ритм, чтобы вжаться в него всем телом. Чтобы чуть хрипящим баритоном шептать на ухо, словно самые сокровенные признания… - Без движенья Erhebung, сосредоточенность Без отрешенности, истолкование Нового мира и старого мира, понятных В завершении их неполных восторгов, В разрешении их неполных кошмаров. Чужое тело снова отстраняется – и падает, вколачивая его в стену. Тот, другой – может быть отличным любовником. Но сегодня ему кажется, что его используют, как тряпку. Бумажную салфетку для вытирания рук. Он не знает, получает ли салфетка оргазм, когда ее выбрасывают в мусорник. Но он почему-то точно уверен в том, что это – его последний оргазм. Тот, другой, снимает брюки и идет к запасливо захваченному с собой чемодану. Вытаскивает оттуда джинсы и рубашку. Переодевается. Запаковывает окровавленную одежду в черный мешок для мусора. Отправляет туда же латексные перчатки – чтобы тут же надеть обычные. И – лишь перед тем, как мягко закрыть дверь, оборачивается к нему, стекшему на пол по стене, осевшему в луже чужой крови и собственной спермы, скомканному в дрожащий клубок измятой плоти и опустошенного духа... - Но учти, узы будущего и прошедшего Сплетенных в слабостях ненадежного тела, Спасают людей от неба и от проклятия, Которых плоти не вынести. Ровно в восемь двадцать две следующего утра он пустил по венам несколько кубов своей неотвратимой смерти. А потом до последнего цеплялся за жизнь в слабой надежде на то, что дверь сейчас откроется. Колонки оплакивали его моцартовским «Реквиемом». В последний момент серые глаза жадно вцепились в его угасающий взгляд. Как и следовало ожидать, при всем своем высшем медицинском образовании тот, другой, и пальцем не пошевелил. Лишь тонкие бледные губы кривились в брезгливой усмешке, когда, убедившись в отсутствии пульса, тот поднимался с измятой кровати.
Kitsune-san: WoW! (без комментариев)
Amon: Kitsune-san, как так без комментариев?!8))) А как же отпинать нерадивого автора? Ну хоть за что-нибудь??8))
Velma: Amon *слов нет, одни эмоции*
Amon: /ворчливо/ ох уж эти этики8)))))))))))
Kitsune-san: Amon кинь мне свой мэил на мой - raoul_am@mail.ru - и я распишу то, что неохота выражать публично.
Amon: Kitsune-san, не вопрос, сделано) Апд: в случае чего - аська - 162057510
полная версия страницы