Форум » "Старый Замок" » Альбом с рисунками. Historic RPS. PG » Ответить
Альбом с рисунками. Historic RPS. PG
Natuzzi: Название: Альбом с рисунками Автор: Natuzzi Пэйринг: Микеланджело/Томмазо Кавальери Рэйтинг: PG От автора: Жанр этого рассказа в заявке был определен, как Historic RPS, однако фактически эту историю можно назвать фиком по книге Ирвинга Стоуна «Муки и радости». Рассказ написан на Secret Halloween Challenge для Sherlock.
Ответов - 12
Natuzzi: * * * В семье все считали, что моя поездка в Рим была пустой затеей, закончившейся только потерей денег. Я никогда больше не вернусь в этот город, но время, проведенное там, ни за что не назову потерянным. Я поехал в Рим, потому что мне хотелось чего-то особенного. С собой у меня был туго набитый кошель с дукатами, которые я копил несколько лет, откладывая по монетке после каждого удачного урожая. И выходя из деревни, я помнил на ощупь каждую заработанную монетку, и как я клал ее в горшок. Но, попадая в этот город, скоро понимаешь, насколько безликими могут быть деньги. Сбережения, собираемые несколько лет и туго позвякивающие в привязанном к моему поясу кошеле, растаяли так быстро, словно его срезал воришка в толпе. Хотя, видит бог, этого не было. Я не помню сколько времени прошло до того, как я разменял последний дукат, но в любом случае очень скоро, я еще даже не успел как следует избавиться от запаха конюшни. Я уже понимал, что здесь мне ничего не светит, и надо поскорее возвращаться домой, чтобы заняться делом, но пока только просиживал время на ступенях общественных бань. Иногда тут попадалась работенка вроде помочь чего-то донести, но охотников перехватить кое-какой мелочи и местных было вдоволь, и они не спешили поделиться возможностью заработка с пришлым чужаком. Я сидел на облюбованном мной месте, пересчитывал медяки и напряженно раздумывал, где бы найти пару дукатов, чтобы добраться до родной деревни, поэтому не сразу понял, что возле меня кто-то стоит. Подняв голову, я увидел невысокого старика. Его голова была будто слеплена из нескольких кусков глины, которые мастер бросил, не доделав. Я отметил когда-то сломанный нос и руки в застаревших мозолях. Мастеровой. Может пособить чем нужно? Я моргнул, поняв, что разглядываю этого человека совершенно бесцеремонно. В Риме многие этого не любили. Правда, этому человеку, похоже было все равно. - Как тебя зовут? – спросил старик. - Луиджи, - представился я. – Луиджи из Ливорны. - Мне нужен натурщик, Луиджи. – сказал он. – Я заплачу тебе дукат. Я, признаться, не знал, что такое натурщик, и чего хочет от меня странный старик, но слово «дукат» уловил очень хорошо. Следуя за ним по лабиринту римских улиц, я озирался по сторонам, то и дело засматриваясь на что-то необычное. Мой наниматель, несмотря на почтенный возраст, успевал уйти далеко, и мне приходилось нагонять его бегом. Мы дошли до Марчелло Деи Корви, где находилось его жилище – невысокий дом с пристроенной верандой с одной стороны и конюшней с другой. Прямо с порога мы оказались в огромной комнате, заставленной непонятными глыбами, тщательно закрытыми серыми полотнищами. Старик указал на невысокий постамент, на который я должен был встать. Я залез на него, ожидая дальнейших указаний, и принялся исподтишка рассматривать комнату. Она и в самом деле была очень большой, занимала наверное большую часть дома. Здесь должны были быть и еще какие-то помещения, но все дверные проемы были занавешены, и я не мог рассмотреть как следует, где что. В распоряжении моего любопытства оставалась лишь эта зала. Кроме того, что она была очень большой, ее не так давно ремонтировали, но так, кусками. Где-то на полу были положены новые доски, а где-то они уже начинали подгнивать. Штукатурку тоже клали кусками, что наводило на мысль о постоянно протекающей крыше. И эти громадины. То и дело мой взгляд возвращался к ним, но как я ни старался угадать, что это может быть, никакой даже самой малюсенькой идеи у меня не возникало. Я ждал, когда старик скажет, что мне делать, а он будто и сам забыл, чего хотел, ходил вокруг меня, разглядывал… а потом приказал снять одежду. Сумасшедший! – мелькнула мысль. Жуть то какая. Вот что значит искать работку возле бань! Кто еще станет жить в таком доме? Или же не сумасшедший… У меня, кажется, даже движения замедлились, словно к ногам булыжники привязали. А он снова стал ходить вокруг меня, иногда утвердительно кивая, и все время что-то записывал на большом плотном листе.
Natuzzi: Я уже не знал, куда и деваться, когда старик вдруг подошел к постаменту вместе со своим альбомом и показал его мне. Там были не записи. Рисунки. На поверхности коричневатой бумаги проступали фигуры. Схваченные двумя-тремя линиями они казались такими естественными, будто были не нарисованы, а оказались там сами по себе. Всего несколько изгибов линии придавали человеческому телу объем, мышцы становились выпуклыми, лицо живым, и... подозрительно знакомым. - Это ты, - пояснил старик. Точно я, чтоб мне провалиться! Художник. Я уважительно посмотрел на мастера. У меня с детства установилось почтительное отношение к таким людям. Я, правда, не видел ни одного. Но когда был маленький, то, приходя с матушкой в церковь, не уставал любоваться на расписные потолки и ниши. Мое изумление граничило со священным ужасом, когда я узнал, что эти удивительные росписи вовсе не созданы богом, которому мы здесь молимся, а нарисованы руками человека. Сейчас один из таких людей стоял передо мной и сосредоточенно водил пальцем по листу, растушевывая одну из линий. Я поражался, как это из всех людей Рима он выбрал именно меня. И не осмеливался просить взглянуть на свой «портрет» еще разик. Мастер протянул мне обещанный дукат, и мне пришлось уйти.
Natuzzi: * * * Оказалось, что дукат это вовсе не много. Не знаю, о чем я думал, когда полагал, что всего двух хватит на обратную дорогу. Его хватило только до тосканской траттории, где подавали отменную кулебяку и нежнейшую телятину, и ровно через два дня я снова сидел на ступенях бани, словно мое приключение было сном. - Эй, парень. Я поднял голову, и с удивлением уставился на моего давешнего художника. Он тоже смотрел на меня изумленно. - Что ты тут делаешь? - Сижу. - Ты и в прошлый раз так сидел. Чем ты занят? - Жду не подвернется ли какая работа. – честно ответил я, втайне надеясь, что он снова пригласит меня побыть его натурщиком. Вопросительное выражение в его глазах приобрело оттенок понимания. Он смутился и что-то пробормотал себе под нос. Мне оставалось только пожать плечами. Что такого, если человек, в ожидании работы немного посидит? Мой взгляд упал на соседний пролет лестницы, где две девушки ели свежий виноград. Одна из них, мулатка, была мне знакома. По вечерам ее шею, запястья и лодыжки увивали нити розоватого жемчуга. Ей ушел дукат от особо удачной торговли зерном два года назад… Тут я понял, каким балбесом себя выставил. - Нет! – крикнул я поспешно вслед уходящему художнику. - Я просто не могу денег найти, чтобы домой вернуться. Старик стушевался. Мотнул головой, словно прогонял навязчивые мысли. - Прости. – бросил он, сходя с лестницы, и отправился вниз по улице, оставив меня глазеть на него с раскрытым ртом. Поразительно! Чтобы всамомделешний художник извинялся перед голодранцем без роду без племени это было немыслимо. Но он все-таки сделал это и приобрел в моих глазах еще больше веса. Правильно, одернул я себя. Разве обычным людям, которые ругаются и плюют на всех, кто ниже их, доверили бы рисовать ангелов и Иисуса со святыми? Старик вдруг ни с того ни с сего остановился и махнул мне рукой. - Пойдем со мной. – позвал он. Я проворно вскочил и бросился догонять его. Если ему снова нужен натурщик, - никаких возражений. И если он снова даст мне дукат, я не потрачу его так бездарно. - У меня есть конь. – сказал он на ходу. - И если тебя интересует работа, то мне нужен человек, который ухаживал бы за ним. Это было еще лучше. Я только кивнул, не в силах выдавить из себя ни слова. Показалось, что он облегченно вздохнул. В уже знакомом мне доме на Марчело Деи Корви нас встретил мужчина раза в два моложе художника. В прошлый раз его тут не было. - Это Урбино. – познакомил нас художник. – Он покажет, где ты можешь устроиться. Похоже, святому, которому я помолился в своей деревне перед дорогой, понравилась моя молитва. Я был рад остаться в Риме.
Natuzzi: * * * Конь был отменный. За таким ухаживать одно удовольствие. Конечно, в деревне такому красавцу было бы привольнее, но мы и здесь неплохо справлялись. От Урбино я узнал, что это настоящий арабский скакун и что он был подарен мессеру Микеланджело Буонарроти кардиналом Ипполито, и это стало первым, что изумило меня. Дело в том, что хозяйство в этом доме было заведено самое что ни на есть обыкновенное. Здесь жили также просто, как и моя семья в деревне, за той разницей, что это был самый неудобный для житья дом, в каком мне приходилось бывать. И вдруг конь – подарок кардинала. Дальше – больше. Первым, из знатных персон, с которыми я повстречался в доме Микеланджело был мессер Томмазо Кавальери. Урбино научил меня, что если появится кто, когда мастер работает, нужно просить ждать. Увидев впервые Томмазо Кавальери, я словно язык проглотил. Я-то ожидал, что прийти может какой-то мужик, молочник например. Так того бы я живо отправил восвояси, чтобы не мешал художнику своими счетами и склянками. А тут знатный господин в камзоле с золотыми пуговицами и в плаще из атласа, который отливал, прямо как зеркало. И сам он был такой важный, как и полагается быть главному Инженеру Рима. И вот пока я стоял, разинув рот, господин кивнул мне и прошел в мастерскую безо всякого разрешения, будто это его собственный дом. И не успел я крикнуть ему, что мастеру нельзя мешать, как мессер Буонарроти бросил свои резцы, и так обнял мессера Томмазо, словно тот ему родной. Господин Кавальери, как оказалось вообще был частым гостем у мастера. И к тому же самым дорогим. Я как-то купил не тех яблок на рынке, что просил Микеланджело, и он страшно расстроился, потому что Томмазо нравятся непременно другие. Похоже он дулся на меня за это. Особо то я не уверен, потому что мастер вообще мало говорил. А мессер Кавальери вроде и те яблоки съел и ничего, не ругался. А потом сюда стали являться всякие знатные персоны в плащах, которые были дороже всех вещей, которые у меня были когда-либо. Я не веря себе глазел на людей, о которых раньше слышал только сплетни на улицах. И они вовсе не гнушались, что им приходилось сидеть на скамьях, покрытых разводами мраморной пыли и угощаться самой скромной едой. Они все равно приходили охотно, и все ради мастера Микеланджело Буонарроти. Он кстати оказался не совсем художником. Чуть только я заикнулся об этом, Урбино пояснил мне, что Мастера нужно называть скульптором. Меня это разочаровало поначалу. Ну то есть это же такая же черная работа, как у любого ремесленника. Любой каменотес также день-деньской долбит свои камни, и воняет от него совершенно также, как и от мессера Буонарроти после того, как он натрудится с резцами и молотками. Тогда в один из дней, когда Мастеру нельзя было мешать, Урбино отвел меня в Ватикан, чтобы я посмотрел на Оплакивание. Мать держала на коленях мертвого Иисуса, и ей было горько. Я встал на колени и помолился перед ней за свою матушку и двоих братьев. Урбино сказал, что эту скульптуру высек мессер Буонарроти.
Natuzzi: И все-таки он был художником. Я был вынужден радоваться в тайне, потому что Микеланджело по сто раз на дню сетовал, что ему приходится бросать свои мраморы, чтобы заняться набросками для фрески Страшный суд. Он должен был нарисовать ее очень хорошо, это ведь сам папа заказал ее. Именно для нее он и рисовал очень много людей. Было некоторым разочарованием узнать, что он выбрал меня не потому что я подходил ему, а потому что первым попался, но с этим я быстро смирился. Иногда, возвращаясь с прогулки, он приносил с собой рисунки, сделанные с прохожих и случайно увиденных людей. Некоторых он приводил сам, видимо узрев где-то на улице, как меня когда-то, других присылал мессер Кавальери. Потом Микеланджело раскладывал листы и подолгу всматривался в эскизы. Мне хотелось подойти и посмотреть, но удавалось это редко. Может быть, если бы я снова потрудился у него натурщиком, он показал бы мне результат еще разок. Но как оказалось, не я единственный стремился позировать мастеру. В этом доме трудно было не подслушивать или оставаться вне событий. Дом, в котором обосновался Микеланджело Буонарроти, состояло в основном из мастерской. Те закутки, которые здесь назывались кухней или ванной были всего лишь необходимыми придатками. А мастер терпел их наличие, только из-за Урбино, который настаивал, что нужно иногда готовить. Поэтому я не чувствую за собой вины, что случайно подслушал разговор, когда готовил к обеду ливорнскую солянку. - Я слышал, когда вы высекали Вакха, вашим натурщиком был дворянин. – говорил господин Кавальери, гостивший у нас самого утра. - Да, граф Гинаццо. – подтвердил мастер. - Он был хорош, развращенный и уже немного спившийся - настоящий Вакх. - Так если вам нужен человек ухоженный, почему бы не поискать снова в этих же кругах? - Сейчас мне нужен не пьяница, который приходил бы сюда ради забавы, мне нужен человек не испорченный излишествами. Такие в натурщики не пойдут. Они могут любить мои произведения, но позировать? Нет, вряд ли… - А мое тело вам не подходит? - Томмазо! - Почему вы не разрешаете мне попробовать?- он говорил немного обижено, и я сразу понял, что мессер Буонарроти отказывается не впервые. - Вы говорили, что вам нравится, как я сложен. - Нет. - Вы нарисовали только один мой портрет. Я же не прошу выводить мой образ в каждой фигуре Страшного суда. Если бы мне довелось ставить на то, кто кого переупрямит, я бы поставил на мастера… Хорошо, что у меня не было такой возможности, иначе я бы продул последние денежки. Мастер как-то неожиданно замолчал. Через некоторое время я не удержался и тихонько выглянул из-за занавески. Мессер Кавальери стоял на постаменте, на который обычно Мастер ставил своих натурщиков, и меня в том числе. Но только господин Томмазо казался одной из скульптур, которыми была наполнена эта мастерская. Он был так идеально сложен, что если бы он не дышал, я бы подумал, что просто изваяний прибавилось. А Мастер рисовал. Непонятно, почему он так отнекивался, было очевидно, что это занятие доставляло ему удовольствие, пожалуй так вдохновлено он выглядел только когда долбил свои глыбы.
Natuzzi: * * * Я успел привыкнуть к тому, что Томмазо Кавальери позирует Микеланджело. В сущности ничего особо не изменилось в распорядке этого дома. Только теперь вместо того, чтобы под надзором Мастера раз за разом копировать рисунки и гравюры, мессер Кавальери позировал ему, будто и не помнил, что сам хотел стать художником. Я вновь почуял изменения, лишь когда однажды Мастер написал стих. Не знаю, как это у людей получается. Складные строчки, да чтоб еще и смысл был хоть какой. Я мог бы сравнить их с рисованием фресок со святыми, но стихи были для меня как-то роднее. У нас было много стихоплетов, и я хоть и не мог сам складывать стихи, видел, что это под силу простому человеку. Наверное, я воспринимал это как способность к какому-то ремеслу. Вот я мог с любой животиной управиться, у нашего соседа были лучшие в мире яблони, и я сомневался, что хоть самого папы кузнец перещеголяет в этом ремесле нашего. В ремесле важен талант и навык. Нужно все время делать дело, оно и пойдет. Но штука в том, что когда мессер Буонарроти сочинил стих, он вроде и не делал ничего особенного. Он просто ходил по дому, принимался за свой мрамор, ложился пару раз спать, но вскакивал снова. А потом под утро вдруг сел и что-то быстро записал. Я думал, письмо пишет. Мессеру Кавальери или еще кому, но когда Томмазо явился и этот листик оказался у Мастера в руках, он вдруг стал зачитывать складные строчки. Твое лицо одним усильем зренья Могу достичь порой издалека, Но ни плечо, ни шея, ни рука Не ведают такого утоленья Бессонная душа в своем стремленьи Мой взор берет, крылата и легка, Вздымается, как ветр, под облака, Твоей красе несет благоговенье… Я перестал прихлебывать молоко из чашки, только слушал и не мог поверить, что он написал это вот тогда, ночью. Не делал ничего особенного вроде. Может надо не спать? Потом они долго говорили. Оказалось, что стих был посвящен одной знатной даме. Я даже слышал о ней кое-что. В Риме тогда где только не услышишь о маркизе Пескарской. И в этом доме в том числе. Томмазо Кавальери, кстати первым о ней и заговорил. «Виттория Колонна – женщина, которая могла завладеть вашим вниманием», - так он о ней сказал. Удивительное на первый взгляд определение. Есть ведь разные женщины. Каждая могла завладеть вниманием. А еще господин Томмазо так расхваливал ее стихи, что я не поленился разыскать их. Дело несложное - оказалось, они были популярны, и первый же книготорговец с удовольствием продал мне несколько списков. Я почти не понимал их значения, и мне казалось, что слова оказались вместе лишь по чистой случайности. Но я с удовольствием слушал их мягкое журчание, подобное холодному осеннему ручью. Наверное, маркиза была такой же осенней женщиной – остывшим летом. Но Мастер был художником и в увядших листьях видел не холод и умирание, а очаровательную неприступность. Он повторял и повторял строки ее стихотворения, иногда даже забывая, что рядом с ним стоят другие люди. Моя душа давно отрешена От человеческой любви и славы Изведав горечь гибельной отравы, Лишь к Господу она обращена. Зовет меня священная страна – О как ее вершины величавы! Земной стопе не мерить эти главы, На них заря Всесильным зажжена. Мессер Томмазо однажды тоже услышал это и расстроился. Я это сразу подметил и долго удивлялся, почему он такой хмурый приходит. Он так нахваливал Витторию Колонну, да и к ней в дом они с мастером вместе ходили. Что такого он мог услышать или увидеть, чтобы быть недовольным? Стихи? Они говорили о необычном и необычными словами, но разве это не признак любых стихов?. Как-то после полудня, когда римские кварталы вымирали на часы сиесты, я забрался в нашу прохладную кухню и заснул. Разбудил меня тихий непринужденный разговор. Я проснулся, пытаясь понять, взаправду ли он, или это все еще продолжение сна. Через несколько минут я смог узнать глубокий голос Томмазо Кавальери и короткие ответы Микеланджело. Они разговаривали в мастерской. Наверняка Микеланджело опять рисует господина Кавальери. Я потянулся. И охота им чем-то заниматься в такую жару? Нужно, наверное, было выйти, сказать, что я здесь, предложить им воды с лимоном, но я не желал мешать и сбивать их с толку своим неожиданным появлением, да и просто вставать не хотелось. Уснуть, правда, я тоже больше не мог, поэтому все, что мне оставалось, это разглядывать потолок, на котором после прошлонедельных дождей опять стала отслаиваться штукатурка и слушать разговор в мастерской.
Natuzzi: - Вы просто рисуете меня или будете делать потом скульптуру? - голос Кавальери звучал немного напряженно. Мастер помедлил. - Вероятно, Томао. Жаль, если пропадет такой материал. - Что вы хотите сделать? - Пока не знаю. Иногда я смотрю на наброски, и мне кажется, что я вижу перед собой Аполлона, а иногда – архангела Михаила. - Но не человека? Шуршание грифеля по бумаги замерло. - Ты прекрасен как бог, или как ангел, в тебе сложно видеть человека. - Может быть неудачная поза? Может, нужна другая, и тогда вы увидите меня в крови и плоти? Повисшее молчание было таким напряженным, что казалось, уши может заложить. Я не выглянул из-за занавески только потому, что меня не должно было здесь быть. И тут раздался шелест бумаги. Микеланджело снова начал рисовать. Я кажется мог видеть, как движутся руки художника, и силился представить, что за линии возникают сейчас на листах. Меня со страшенной силой тянуло выглянуть и посмотреть, но я не смел. Меня не должно было здесь быть. Но не потому, что я заснул посреди белого дня, я вообще не должен был находиться рядом в этот момент. Никто не должен был. Даже если они не видели и не чувствовали меня, я это прекрасно понимал. А ночью он рубил мрамор. Его резец врубался в белую плоть камня, вьюга мраморной крошки кружила по мастерской, и сквозь частые удары молотка я слышал, как сквозь его зубы вырывается короткое «Пошел!»
Natuzzi: * * * Для меня все закончилось внезапно. Микеланджело лепил восковые модели для будущей скульптуры. Его пальцы мяли пчелиный воск, скатывая из него шарики, налепляли их на проволочный остов. А сам он словно отсутствовал. Такое состояние мастера тревожило меня, и пока не явился Урбино и не начал ругаться, что я мешаюсь, я решил отправиться в Трастевере, присмотреть сена для коня. Это дело я знал хорошо. Может быть также хорошо, как мессер Буонарротти свои резцы с молотками. Я любил бывать на этом рынке. Помимо разного полезного скраба, которые мы обычно закупали здесь для дома, это был нескончаемый источник новостей обо всем что можно себе вообразить, и не только в Риме, но и во всей Италии. Правда новости сюда доходили в бог знает каком виде, перемолотые десятками языков, но от того, они становились только интереснее. Обычно мне было смешно слушать, какие сплетни распускают люди о мастере. Некоторые говорили хорошее, кто-то забавное, попадались и злые языки, но на этих я не обращал внимания, я то знал, каков мессер на самом деле. В очередной раз уловив имя Буонарроти, я остановился послушать. Один с виду добродушный торговец громко зачитывал письмо, которое якобы предназначалось для скульптора Микеланджело. И как письма попадают к совершенно чужим людям? Не первый раз я задавался этим вопросом, когда слышал, как по городу читали списки писем написанных одним человеком к другому. Имя того, кто писал мастеру на этот раз, я слышал мельком в разговоре Микеланджело и Томмазо. Поэтому сейчас вытянул шею, стараясь не пропустить ни слова. «С вашей стороны было бы очень благоразумно исполнить свое обещание с должной заботой и аккуратностью, - продолжал чтец, - тогда быть может смолкли бы те злые языки, которые утверждают, что только некий Горацио и некий Томмазо знают, чем вас завлечь и выманить у вас хоть какую-то подачку». Вроде бы и не злое. А так стало противно. Мне напрочь не нравились слова, которыми было написано это письмо. Кто-то у меня за спиной хмыкнул, кто-то ушел, махнув рукой, читавший торговец буркнул что-то своему приятелю, тот поцокал языком и ответил так же невнятно – завертелись крылья обычной мельницы, перемалывающей попавшие в нее зерна слухов. Я побежал домой, даже не дойдя до рядов, где торговали сеном и овсом. В ушах еще стояли последние строки письма. Там ничего не называлось прямо, как сказал бы порядочный человек. Слова извивались и сплетались как клубок змей. Тут бы взять палку да раскидать тварей, чтобы уползали восвояси. Но я никак не мог решить, что тут сойдет за палку.
Natuzzi: Подбегая к дому, сквозь обычный шум улицы, я услышал знакомые звуки. Микеланджело рубил мрамор. Может он еще и не знает, - подумалось мне. Но помимо него в комнате оказался мессер Кавальери. Он был совсем бледный. Крепко сжав губы, он стоял у стола и читал, лежащее перед ним послание, положив руки на столешницу, чтобы не прикасаться к этому презренному листу. Пока меня не заметили, я отступил назад, и, обежав дом, забрался на веранду, примыкающую к мастерской. К тому времени звуки молотка стихли, и оттуда раздавался уверенный голос господина Кавальери. - Я был на утреннем приеме у папы. Он уже знает о письме и беспокоится. Никто не посмеет обвинить вас или меня. Но мы сейчас же должны поехать в Ватикан и поговорить с Юлием. - Я не собираюсь оправдываться, Томмазо. Я слишком стар для этого. – Тихий голос Мастера почти не слышен, его заглушали крики пробегающих мальчишек с улицы. - Я просто всегда любил человеческую красоту. Это не преступление. Молчание. Шаги. - Я все еще считаю себя вашим натурщиком. – неожиданно мягко сказал господин Кавальери. – И вам не надо оправдываться, но повидаться с папой до того, как люди наплетут ему черт знает что, необходимо. - Людям нельзя запретить плести черт знает что. Я никогда не был в фаворе у толпы… Хотя нет, был, конечно. Но это никогда не длилось так долго, чтобы я мог привыкнуть к хорошему отношению. - Речь идет не просто об отношении. Леонардо да Винчи погубил не папа и не короли, его погубило отвращение толпы. Это письмо, Мастер, может отравить всю вашу жизнь… - Меня не беспокоит моя жизнь. – перебил Микеланджело. – Ее не так уж много осталось. Я… Я беспокоюсь о твоей репутации. Ты молодой человек с молодой семьей. Под какой удар я тебя поставил, Томао. Господин Кавальери немного помолчал, будто растерялся, но потом снова стал говорить мастеру про папу. Про домыслы, которые проникли в Ватикан, про планы, которые строил Микеланджело и про этого венецианца Аретино, - теперь то я хорошо расслышал его имя. И чем только Микеланджело мог насолить этому Аретино, если тот живет в Венеции? Ну сказанет, конечно иногда. Может и не так витиевато, как принято у господ, но так не со злобой же. Я надеялся, что мессер Кавальери уговорит Микеланджело поговорить со всеми, кто мог за него заступиться. Я-то знаю, к чему приводят подобные обвинения. Элларио из Вальмоны не мог год найти работу, когда наш местный священник при всех обвинил его в этом. Его даже судить не стали – он сам повесился от невозможности скрыться от молвы. Мессеру Кавальери все же удалось убедить Микеланджело. Ему это всегда удавалось лучше других. Вернее только ему это и удавалось. Господин Томмазо мог быть очень упрямым, железным, прямо как кузнечная наковальня… или как мастер Микеланджело. Я оседлал для мастера коня, и они с господином Томмазо отправились к Собору Святого Петра.
Natuzzi: Я зашел в мастерскую, пересек широкую комнату, осторожно обходя закрытые полотнами статуи, и подошел к рисовальному столу Мастера. Ящик, в котором Микеланджело хранил папки с набросками был самым верхним. Таких папок у него было несколько. В одной он хранил копии картин, сделанные в разных церквях, в другой, самой пухлой, наброски для фрески «Страшный суд», которые он делал, гуляя по городу. Под ними, в самом низу, лежал широкий альбом, перевязанный не веревкой, как другие, а длинным куском шелка-сырца. Простая картонная крышка без помет. Я заволновался. Мастер несколько раз позволял мне разглядывать его рисунки, и каждый раз я ждал разрешения с нетерпением и благоговением. Но сейчас мои руки тряслись вовсе не от предвкушения, а от беспокойства и тревоги, хоть я и не мог их объяснить. Я развязал узел и начал листать тонкие страницы альбома. Микеланджело любил повторять, что глыба мрамора уже содержит формы, ждущие своего освобождения. А я переносил эти слова и на его наброски, мне казалось, что будто волшебное прикосновение руки художника вызвало на поверхность бумаги человеческую фигуру, до этого скрытую от глаз. Но то обычно. Наверное, кто-то и на этих листках увидел бы произведение искусства, но я видел только улику, которая погубит Мастера, если кто-нибудь вроде этого Аретино хотя бы взглянет на эти наброски. Лист за листом передо мной открывались страницы чужой жизни, смелые линии, вольготные позы, страстные штрихи... Я почувствовал, как к лицу прилила кровь. Наверняка я сейчас красный как рак. Мне не верилось в то, что я был всего лишь за занавеской, когда Буонарроти рисовал это. И уж тем более, что на этих рисунках мессер Кавальери. Человек, изображенный на них не выглядел вульгарно, но от этого ощущение интимности лишь усиливалось. Это было все равно, что подглядывать, только в сто раз хуже. Я закрыл альбом и перевязал его тканью. Дверь скрипнула, заставив меня подскочить. Первой мыслью было, что Микеланджело вернулся, и сейчас застукает меня за разглядыванием его рисунков. Я невольно попятился в кухонный закуток. Только спрятавшись за занавеской, которая почему-то казалась мне надежным убежищем, я вдруг обнаружил, что все еще прижимаю к груди злополучную папку. Я поискал глазами, куда бы сунуть ее, если вдруг мастер зайдет сюда, чтобы взять воды, и только тут понял, что в комнате не слышно обычных тяжеловатых шагов Мастера. Как и в тот раз, когда я прятался здесь, я тихонько выглянул из-за занавески.
Natuzzi: В мастерской стоял совершенно чужой человек. Вор. Вот пакость. Я отложил альбом и взялся за кочергу. Воришка был довольно щуплый, на помощь можно и не звать, сам справлюсь. Пришелец повернулся и сдернул полотнище с одной из незаконченных статуй. Он покачал головой и поцокал языком. Одобрительно или нет, я не разобрал, потому что мое внимание было приковано к его одежде. Это был какой-то необычный вор, очень уж хорошо он одет, и совсем не похож на ту мелкую шалупонь, которая забиралась в дома нашего квартала в расчете на поживу. Я опустил кочергу. Стукнуть такого господина, значит ввязаться в крупные неприятности. Я продолжал тихонько наблюдать за ним, не понимая, что же он здесь делает. Может, это какой-то гость Мастера, который пришел без приглашения. Я начал подумывать, не стоит ли открыть свое присутствие и предложить ему какое-нибудь угощение, но тут человек отвернулся от мрамора и направился прямиком к рабочему столу Микеланджело. Он все-таки был вором. Человек рылся в бумагах и перетряхивал папки, совершенно не заботясь, чтобы сложить листы на место. Я даже знал, что именно он ищет. Не думая долго, я схватил с лавки оставленный альбом и, стараясь не шуметь, выбрался с черного хода на внутренний двор и через импровизированную конюшню вышел на улицу. Часы сиесты сковали квартал жарой и неподвижностью. Я шел по узенькой Виа ди Сан Марко, которую каменные дома буквально стискивали с двух сторон. Случайные встречные не обращали на меня никакого внимания, погруженные в ленивую дремоту. Но мне все равно было страшно. Мне казалось, что я выгляжу подозрительно, так быстро шагая. Этот тип сейчас перероет все у мастера в столе, и тот будет в ярости, когда это увидит. Вдруг он подумает на меня? В животе стало холодно. Я остановился внезапно почувствовав себя вором. Это было стыдно. Моя семья была честной, никто не опустился бы до кражи. Я прислонился к нагретой солнцем каменной стене и утер рукавом лоб. Воображения у меня никогда особо не было, но вот памятью своей я славился. И она живо напомнила мне все, что я видел минуту назад. Я просто хотел, чтобы никто не говорил о мастере плохо. Я задумался о том, сколько может стоить содержимое этой папки. Немного, наверное. Я слыхал, что кому-то за художества платили большие деньги, но, скорее всего, это вранье. Судя потому, как жил мессер Микеланджело, ничего особенного за них не выручить. И… и еще у него есть все эти статуи. Они то наверняка будут стоить подороже, чем листы бумаги… Листы бумаги, которые никто не должен видеть. Добравшись до конца улицы, я обернулся. Дом Микеланджело Буонарроти слегка выступал вперед, словно специально выглянул, чтобы попрощаться. Только теперь я понял, что больше никогда не вернусь в этот дом.
somebody: красивый рассказ... ых... я бы еще почитала именно про отношения Микеланджело и Кавальери. Интересно же. Написано легко, и читается легко.... вот понравилось читать, а что написать не знаю. В общем, мне понравилось) очень * до этого я упорно часа 2 пыталась читать какую-то вполне бумажно-печатную фантастику с ней у нас отношения сложились куда хуже)))*
полная версия страницы